Вдруг дверь в кабинет с грохотом отворилась, и появились аппетитные ягодицы Арины Петровны, затянутые в узкую строгую юбку. И кто сказал, что в СССР одеваться не умели? Явно — было бы желание!
— Гера! Чего сидишь? Помоги! — прошипела девушка, которая пятилась задом, явно удерживая в руках что-то тяжелое.
Я вскочил и кинулся отбирать у нее древнего вида печатную машинку.
— Гордись! — сказала она. — Хотели в музей редакции ставить. Ундервуд! Довоенный еще!
— Ух ты! — сказал я. — Буду осваивать. Арина свет Петровна, проси у меня что хошь, так и знай — я твой должник.
Ответственный секретарь как-то безответственно смерила меня с ног до головы оценивающим взглядом.
— А что? Ты мне подойдешь… Гляди только не испугайся в последний момент!
— Не испугаюсь. Приказывай — а я слушаюсь и повинуюсь.
Езерская совершенно по-злодейски улыбнулась, и я понял, что месть ее будет страшна и ужасна.
— Мы еще картошку не посадили. Муж на северах, отец в одиночку не может… Нужно навоз по огороду разбросать, потом конь перепашет. Так что суббота у тебя занята, так и знай.
О женщины! Коварство ваше имя! И муж у нее, оказывается, есть! Какого черта Гера про это не вспоминал, и почему это она кольцо не носит? С другой стороны — я что, имел на нее виды? Мутить с коллегой — это моветон, и чревато. А потому — морду кирпичом:
— Ариночка Петровночка, предупреждаю сразу — я работаю за еду. А ем я очень много!
— Вызов принят, — сказала Арина Петровна. — Значит в восемь утра, улица Первомайская, дом пятнадцать, в рабочей одежде, суббота.
— А суббота у нас…
— Послезавтра. Возьми у Фаечки ленту для машинки, если что — она тебе поможет разобраться…
А мне не нужно было помогать. У меня у деда нечто подобное стояло, так что с этими механическими монстрами я был знаком довольно хорошо. Самое главное — раскладка клавиатуры почти не отличалась от компьютерной клавиатуры, разве что буквы «ц» и «э» располагались черти где, но к этому можно было привыкнуть.
Мне понадобилось что-то около четверти часа, чтобы настроить и подкрутить и смазать этого зверя, по имени «Ундервуд», а потом я заправил в него два листа и копирку, и с упоением принялся долбить по клавишам. Кажется, в качестве реакции на мои потуги изобразить дятла в кабинет заглядывали все, кто шел в туалет или на кухню — но мне было наплевать. В такие минуты отвлечь от работы меня было можно только огрев по башке чем-то тяжелым.
Начинать с самого скучного — такое было правило. На сей раз скучного у меня не было, но перед тем, как сесть за написание разворота о браконьерской эпопее, я сделал заметку про оленей и три материала — о Стельмахе, Бышике и Пинчуке, героических егерях. Они получились не просто любителями поразвлекаться на охоте и пострелять по живым мишеням, а рачительными хозяевами, стражами леса и вообще — большими умницами.
— Гера! — сказал шеф, когда я принес ему первую партию макулатуры, покрытой машинописным текстом. — Я вас не узнаю. Кажется, Москва вас здорово поменяла.
— Переходный возраст начался, — пожал плечами я.
А что я должен был ему сказать?
— Это когда тридцатник на носу? — недоверчиво блеснул очками товарищ Рубан.
— Мы, Белозоры, поздние, Сергей Игоревич, — и поскорее сбежал, чтобы он еще чего-нибудь не спросил.
И пошел обратно, в кабинет — ваять нетленку. Хотя — какая нетленка? Газетное дело отличается тем, что написанный материал чего-то стоит только в данный момент времени. Может, и останется он где-то в подшивках, и обратит на него внимание какой-нибудь педантичный исследователь — но в целом уже через неделю всем становится наплевать. Газета — это не искусство и не творчество. Это производство. Здесь не нужны гениальные литераторы и тонко чувствующие натуры, зависящие от вдохновения. Нужны текстовики-ремесленники, которые сядут — и нафигачат столько строчек, сколько нужно.
Ремесленники, конечно, тоже могут быть разными: один клепает кирзовые сапоги, другой — пляжные шлепанцы. И журналисты в районках тоже разные: например, такие как Белозор-настоящий, для которого главным всегда являлась фактология и точность, и текст у него получался таким, что ни один въедливый цензор не мог найти, до чего доколупаться. Правда времени на такие опусы уходила уйма. Или — такие как я, которые пишут запоем, как Бог на душу положит, изгаляясь и играя словами, и стараясь поразвлечься во время работы. Даже если материал — об очистных сооружениях городской канализации или каком-то проходном мероприятии в доме престарелых. За иронию и неуместные отсылки можно огрести по шапке, но можно и здорово поржать, встретив на улице понимающего читателя. Такие журналюги не встают с места, пока не сделают дело, а потом маются дурью — мячик о стенку бросают, чаи гоняют, кино смотрят на рабочем месте и по городу носятся в поисках всяких интересностей. И бесят коллег своим несерьезным поведением. Как же: не будешь притворяться занятым — нагрузят еще больше! Да ради Бога, пусть грузят.
— Герман Викторович, я ключик вам запасной оставлю, замкнете редакцию как закончите? — заглянула в кабинет уборщица Лида.
Я вздрогнул и сказал:
— Ага!
Оказалось, за окном уже был вечер, на столе лежали проявленные и отпечатанные Стариковым снимки, и в редакции разве что перекати-поле не телепалось по пустым кабинетам и коридорам. Вместо статьи у меня получился остросюжетный приключенческий рассказ, основанный на реальных событиях, и я понятия не имел — пустят такое в печать или нет. Вся надежда была на Привалова — если полковнику понравится, то и все остальные скушают, и не поморщатся. На фото он получился красиво, в тексте его сотрудники выглядят настоящими героями — почему бы и не одобрить?
С другой стороны — «яканье» даже в моей незалежной синеокой республике не любили, наверняка и в СССР предпочитают замятинское «МЫ». А у меня — я то, я это… Гонзо-журналистика провинциального пошиба.
Наконец я встал из-за стола и с хрустом распрямился. Грехи мои тяжкие! Один экземпляр статьи-криминального триллера оставил на столе, второй — вместе с фотками сложил в самопальный бумажный конверт. Конечно — оставил тот, который через копирку, а важному милиционеру показывать буду неповторимый оригинал.
Редакцию закрывал с чувством выполненного долга.
К остановке у городского Дома культуры подошел желтый «Икарус»-гармошка и с грохотом распахнул двери. «Икарус» — это к удаче. Почему? Потому что ездить в ЛАЗах решительно невозможно, особенно — если ты большой и крепкий мужчина и совесть постоянно заставляет уступать место маленьким и слабым, так что лучше и не садиться вовсе. А стоять в проходе салона ЛАЗа — мука мученическая.
«Икарус» же — по местным временам просто чудо венгерской инженерной мысли, шедевр пассажирского автомобилестроения. Просторный, высокий, тут и перила удобные — есть за что ухватиться и на что опереться… В общем — сплошное счастье. Тем более, салон был полупустой, и мне даже удалось присесть на обитое дерматином сиденье, и поклевать носом минут пятнадцать, пока автобус не затрясло на железнодорожном переезде — скоро должна была быть родная Слободка.
Засиделся я в редакции серьезно, и желудок мой подвывал от голода — на часах стрелки стремились к девяти вечера. А потому домой я летел как на крыльях, грели душу воспоминания о перловой каше с говядиной — консервах, которые хранились как НЗ в буфете. Соседские собаки за заборами принялись брехать одна за другой, передавая эстафету друг другу и обеспечивая мне звуковое сопровождение на протяжении всего пути.
«Волга» у калитки Пантелевны так и стояла — гости, видимо, приехали надолго. Через свой забор я перегнулся, нащупывая рукой щеколду, и удивленно хмыкнул — она была открыта. Наверное, забыл закрыть, когда торопился к Стельмаху. По дорожке, вдоль которой росли увядшие без полива и заботы цветы, прошел к дому, отпер дверь и швырнул рюкзак в сени. Туда же отправилась и провонявшая майка с рубашкой. В одних брюках и тапках на босую ногу пошел в баню — в баке должно было хватить воды, чтобы обмыться — это было насущной необходимостью.