Зоя улыбнулась, вытерла со щеки слезу.

— Представляю, что она тебе ответит.

Хмыкнула.

— Не переживай, Каховская, — сказал я. — Я неплохо договариваюсь с женщинами. Объясню и Елизавете Павловне… правила детского воспитания. Так что ты подумай. Время до понедельника ещё есть. Хочешь заниматься борьбой — мы это устроим. Учись настаивать на своём!

— А что тут думать? — спросила Зоя.

Шмыгнула носом.

— Нос картошкой я, конечно, не хочу, — сказала она. — Но Светку Зотову с удовольствием… чайником на пол уронила бы. Только не говори с мамой — это бесполезно. Лучше уж объясни всё папе. Если папка со мной согласится, то мама никуда не денется — поорёт, поохает, поплачет и успокоится.

Девочка махнула рукой.

— Это ей только кажется, что она дома главная, — сообщила Зоя. — А на самом деле… я не помню, чтобы она хоть раз отговорила папу. Вот и в прошлом месяце он её не послушал: уехал. Папка у меня спокойный. Но если уж что-то решит, то его уже не переубедить. Миш, так ты поговоришь с ним?

Я развёл руками.

Сказал:

— Да какие проблемы?

И пообещал:

— Завтра же с ним побеседую!

Глава 3

Я не сказал своим малолетним приятелям, что запишусь на секцию самбо вовсе не ради медалей.

В ДЮСШ я надеялся вновь увидеть «старых друзей» — познакомиться с ними заново. А ещё там я намеревался встретить… Павлика Солнцева. Это был второй пункт моего своднического плана (второй — после Надиной диеты). Потому что лучшего варианта для того, чтобы познакомить Мишу Иванова и Виктора Егоровича Солнцева я не придумал. А вот чем заинтересовать в себе себя же (но пока семилетнего) я уж наверняка найду. Ну а там… глядишь, похудевшая и похорошевшая Надя Иванова и Витя Солнцев снова встретятся.

Сегодня, первого сентября, Пашу Солнцева поколотил второклассник — случилось это неподалёку от школьной теплицы. Старший мальчишка ударил меня тогда в подбородок и в живот. На глазах у одноклассников. Было не слишком больно. Но очень обидно. Досадно было и от того, что я не дал обидчику отпор (даже не попытался): то ли растерялся, то ли испугался — я до сих пор не понимал, почему так произошло. Мелькала у меня сегодня мыслишка накостылять тому второкласснику. Руки так и чесались макнуть малолетнего гадёныша носом в траву.

Но я запретил себе вмешиваться в ту стычку. Потому что она пошла мне на пользу: вечером того же дня я заявил отцу, что запишусь в секцию бокса. Почти не сомневался, что именно сейчас папа с Пашей спорили на эту тему. Я сказал тогда отцу, что обязан научиться защищаться. Вот только папа не поддержал моё намерение. Он меня отговаривал; говорил, что маме бы моя затея не понравилась (я до сих пор не понял, почему маму расстроило бы моё умение драться). Но я в тот день проявил упрямство и решительность (мечтал начистить второкласснику физиономию).

Однако отца не переубедил.

Именно по просьбе папы я не стал боксёром — пошёл в секцию самбо к Денису Петровичу Верховцеву.

В воскресенье, как и обещал Зое, я оправился на встречу с её отцом.

Запах кофе вскружил мне голову ещё на пороге квартиры Каховских. Я повертел головой, принюхался. Не часто я вспоминал о кофе вне стен квартиры Зоиных родителей. Надежда Сергеевна этот напиток не пила (я не интересовался, почему). А я хоть и порывался купить домой кофейные зёрна, но постоянно переносил эти планы на «потом». Сейчас в прихожей Каховских снова о них вспомнил. Точнее, о них мне напомнили запахи. Я чуть зажмурил глаза, набрал в лёгкие воздух, наполненный ароматами кофе, табачного дыма и женских духов. Мой живот вместо приветствия издал тоскливый стон.

— Заходи, Иванов, — сказала Зоя. — Мамы дома нет: она поехала к подруге. А папа сейчас не занят: курит на балконе. Он только что сварил себе кофе. А это значит, что никуда не спешит. Настроение у него хорошее. Не прогонит тебя… сразу. Вовремя ты пришёл. Вот, держи. Переобувайся.

Девочка поставила передо мной уже почти родные красные тапки. Я не отказался от них (не предал родню). Да и не отрицал их удобства (хотя больше привык к своим домашним — со стоптанными задниками). Бросил взгляд в зеркало, пригладил рукой свою короткую стрижку (в сравнении с пышными шевелюрами своих одноклассников я казался едва ли не лысым; но к коротким стрижкам привык в девяностых годах — как и не избавился с тех пор от любви к чёрным кожаным плащам и курткам). Из Зоиной комнаты доносился знакомые звуки из мультсериала о вечной борьбе кота с мышонком.

— Каховская, ты меня любишь? — спросил я.

Зоя отшатнулась от меня, упёрлась спиной в стену. Будто я толкнул её в грудь. Прикрыла рукой горло (то ли у неё запершило горло, то ли приняла меня за Отелло). В спальне снова ожил телевизор: музыка известила, что на экране снова кто-то куда-то мчался (убегал или догонял). Я поправил воротник тенниски. Отметил, что Каховская взглянула мне в лицо с возмущением, будто я вломился к ней в туалет. И снова порадовался, что воспитывал пацанов, а не девочек (посочувствовал «дяде Юре»). Но от своего замысла не отказался. Я не позволил Каховской высказать негодование вслух.

— Зоя, — сказал я. — Твой друг погибает. Ещё чуть-чуть… и всё.

Театрально всплеснул руками.

— Только тебе по силам меня спасти. Ну, или Елизавете Павловне. Вот только её нет дома.

— Маме? — переспросила девочка. — При чём тут… мама?

Зоя нахмурилась.

— Очень даже причём, — сказал я. — Ведь она варит великолепный кофе. Но я уверен, что ты умеешь это делать не хуже Елизаветы Павловны. И не позволишь мне захлебнуться слюной.

— Дурак!

— Согласен. Потому что дурею от этого запаха.

Я помахал руками — будто создавал потоки воздуха около своего лица.

Девчонка подпёрла кулаками бока своего цветастого халата.

— Что ты такое мелешь, Иванов? — сказала она.

— Прошу тебя сварить мне кофе, — сказал я. — Разве не понятно?

Пожал плечами.

— Этот кофейный аромат мешает мне думать, — добавил я. — А для общения с майором советской милиции мне понадобится холодный и трезвый разум. Сама понимаешь, какое трудное дело мне предстоит. Чашка крепкого кофе придала бы мне сил и уверенности в себе.

— Ты клоун, — сказала Зоя.

Она покачала головой и решительно зашагала в сторону кухни.

А я поплёлся в гостиную — к ведущей на балкон двери.

Переступил через высокий порог, зажмурился от яркого солнечного света. Осень пока наступила лишь официально (календарная). Листва городских деревьев оставалась зелёной (та, что адаптировалась к палящим лучам солнца и к летней жаре). За густой зеленью с высоты четвёртого этажа сейчас трудно было рассмотреть улицу. Зато небо отсюда казалось ярче и ближе, чем если бы я смотрел на него с земли (так мне показалось после пребывания в сумраке, царившем в гостиной Каховских). Взглядом я тут же отметил новые метки на деревянных поручнях балконного ограждения (оставленные, без сомнения, ворковавшими под крышей голубями).

— Здравствуйте, Юрий Фёдорович, — сказал я.

Близко к ограждению подходить не стал, повернулся к нему спиной — рассматривал сидевшего в кресле мужчину. Римским профилем я не любовался: мой взгляд зацепился за белую тенниску, что красовалась на Каховском. Я посмотрел на чёрные полосы, на вышивку в виде адидасовского логотипа — безошибочно опознал Надину работу (отчасти, и мою: ведь это я карандашом наносил на ткань рисунок). Промелькнула мысль о том, что первую сотню изделий Надежда Сергеевна ещё не передала заказчице (не пошила пока и половину от этого количества). И этот экземпляр (что на Каховском) — явно не из той партии.

«Дядя Юра» тоже не оставил без внимания мою тенниску — мы с ним обменялись понимающими взглядами, словно болельщики одной команды.