Зоя и Павлик слушали приятеля, понуро опустив головы и плечи. Не перебивали его вопросами и сочувственными возгласами. Размазывали по щёкам и варежкам слёзы. И будто стеснялись смотреть Вовчику в глаза: рассматривали заснеженный тротуар. Я тоже ни о чём у рыжего не спрашивал. Но не потому что стеснялся — потому что не находил вопросов. Слушал рассказ Вовчика о душевных терзаниях Ивана Сомова. И вспоминал тот день, когда мне сообщили о смерти папы. Я помнил его хорошо. Будто он был не много лет назад, а только вчера. Воскресил в памяти тётушкины фразы, тогда никак не желавшие раскрывать моему разуму свой смысл. Вспомнил, как со щёк папиной старшей сестры падали на ковёр слёзы. Не забыл и ту глупую улыбку, что маской застыла тогда на моём лице. Покосился на Павлика Солнцева. Мальчик хоть и выглядел сейчас несчастным (тёр варежкой глаза), но он не понимал: на самом деле настоящее несчастье в этом году обошло его стороной.

Ванька-дурак в прошлой жизни не вспоминал при мне о своей подруге, погибшей (тогда, как и сейчас) в декабре тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. Он не говорил и о войне, с которой привёз домой не сходившую с его лица улыбку. До нашей с ним первой встречи (около тётушкиного дома) я об Иване Сомове вообще ничего не знал. Изредка беседовал с этим мужчиной, когда дожидался во дворе приятелей — всё больше о «всякой ерунде». Кое-что мне рассказали о его семье одноклассники и соседи — уже после того, как младший брат Ваньки-дурака отомстил убийцам (тогда я впервые услышал о Вовчике). В этой жизни Иван Сомов предстал предо мной в совершенно ином облике (непохожий на знакомого мне по подростковым воспоминаниям «местного дурачка»). Я слушал о том, каким горем обернулось для «брательника» моего рыжего приятеля убийство Удаловой. А в голове вертелась фраза из книги Стругацких: «…и пусть никто не уйдёт обиженный!»…

…С Вовчиком и Пашей Солнцевым мы расстались у поворота к входу в младший корпус. Взглядами проводили мальчишек до двери. Дождались, пока школьники войдут в здание. Только тогда Зоя взяла меня за руку (она ещё на полпути сняла намокшую от слёз варежку). Её пальцы показались мне холодными, как льдинки. Я сжал их в своей ладони (будто хотел, чтобы они растаяли). Девочка посмотрела мне в глаза, нахмурила брови.

— Почему он нас обманул⁈ — спросила она.

— Кто?

— Мой папа! — сказала Каховская. — Он обещал, что спасёт Катю! Ведь он обо всём знал! И мог ей помочь! Ведь он же… такой сильный! Почему он этого не сделал⁈

Я не успел ничего ответить.

Потому что Зоя скривила губы и добавила:

— Как же я его ненавижу!!

После школы ни Вовчик, но Зоя не пошли к Солнцевым. Да и я побыл у Паши недолго. Помог ему с уроками и написал заданные мне на завтра упражнения по русскому языку (математику обычно делал в школе на перемене). Ушёл домой, когда явился с работы Виктор Егорович. Поужинал с Надей. Потом мы вместе с ней упаковали Зоин подарок в коробку (с большим бантом, как в американских мультиках, которые Каховская смотрела по «видику»). Я установил обёрнутый цветной бумагой подарок в центре Мишиного письменного стола, полюбовался на него издали — решил, что Каховская непременно оценит наши с Надей старания. От скуки полистал советские газеты (искал разницу между событиями из прошлой жизни и нынешними). Ничего примечательного в них не обнаружил. Разве что увидел старый некролог Горбачёву, где о причине смерти Михаила Сергеевича не говорили ничего конкретного.

После семи часов пришли Солнцевы («ненадолго»). Виктор Егорович и Надежда Сергеевна уединились для «взрослых бесед» (папа умыкнул из моей комнаты гитару) — мы с Пашей слушали звучавшие за стеной песни и играли в морской бой. Я за вечер ни разу не подумал о том, что «играю и разговариваю сам с собой» (всё реже даже в мыслях называл себя Павлом Солнцевым, хотя Виктора Егоровича по-прежнему считал «папой»). Швейная машина сегодня не напомнила о себе ни разу. Что было редким явлением: Наде теперь часто «подбрасывали» заказы на всё те же «адидасовские» тенниски (в том числе и Вовчик, который тут же тратил заработанные деньги на свою «даму сердца»). После пения и «морского боя» снова поужинали (отметил, что Надя пила «пустой» чай — не махнула рукой на диету). Сигнал к завершению посиделок подал телевизор: зазвучала мелодия заставки перед программой «Время». «Взрослые» тут же спохватились, вспомнили: «детям завтра в школу».

Солнцевы уже собирались домой, когда позвонил Каховский.

— Михаил, минуты через три спустись во двор, — сказал он.

Голос Зоиного отца прозвучал тихо, словно доносился из другой вселенной (телефонная связь снова «чудила»).

— Дядя Юра, случилось что-то? — спросил я.

Каховский ответил неразборчиво.

Я попросил его повторить.

— Поговорить с тобой хочу! — рявкнул мне в ухо Юрий Фёдорович. — Прямо сейчас! Немедленно! Или ты тоже не желаешь со мной разговаривать?

Глава 6

На встречу с Зоиным отцом я отправился утеплённым «по полной программе» (не выскочил на улицу в домашней одежде, хотя и промелькнула такая идея). Разве что не надел терпеливо дожидавшуюся моего внимания (или моих обмороженных ушей) шапку-ушанку — Мишина мама положила её в прихожей в надежде, что я «созрею». Но шапку я вновь проигнорировал. Зато натянул пальто и зимние ботинки, даже обмотал шею колючим шарфом. Сунул в карман и варежки — на всякий случай. Уж очень насторожил меня тон «дяди Юры». Я вспомнился прошлый визит Юрия Фёдоровича, когда просидел в машине Каховского не меньше получаса. Вот только тогда был сентябрь — не декабрь. Сейчас я не горел желанием беседовать с Каховским в плохо прогретом салоне автомобиля (постукивая зубами от холода). Повода для срочной встречи с Зоиным родителем я не видел. Поэтому резонно предположил: случилось нечто, о чём я пока попросту не знал и не догадывался.

Зелёную «копейку» я увидел на том же месте, что и в прошлый раз. «ВАЗ-2101» подмигнул мне фарами — сообщил, что его владелец меня заметил. С неба сыпалась мелкая снежная крошка, падала на лицо и тут же таяла. Её прикосновения мне не понравились (после проведённого в тепле вечера). Я натянул «петушок» до мочек ушей и торопливо зашагал по дорожке (оставлял за собой цепочку следов). Сугробы под ногами уже не хрустели, как днём. К концу дня потеплело: снег прилипал к ботинкам, а мороз не щипал нос. Однако жары я всё же не почувствовал. Да и изо рта по-прежнему вылетали хорошо заметные в свете фонарей облака пара, похожие на табачный дым: на тот, который столбом валил из приоткрытого окошка автомобиля Каховского — его запах я учуял уже в десятке шагов от «копейки». Я скривил недовольную мину: сообразил, что моя одежда пропитается запахом тлеющего табака (да и я сам пропахну им так, что буду чувствовать его и во сне).

Приоткрыл дверцу машины, заглянул салон. Зажмурил глаза (дождался, пока развеется метнувшееся мне в лицо облако). Взглянул на Зоиного родителя — невольно вспомнил Ипполита из далеко не нового даже сейчас фильма «Ирония судьбы, или С лёгким паром!». Юрий Фёдорович Каховский напомнил мне этого персонажа (сыгранного Юрием Васильевичем Яковлевым) напряжённым взглядом, а ещё… шапкой, похожей на ту, что побывала в фильме под струями душа. Я поздоровался, выслушал не самый доброжелательный по тону ответ. Подчинился распоряжению Зоиного отца: уселся в пассажирское кресло, захлопнул дверь (именно захлопнул: без приложения серьёзных усилий та не закрывалась). На фоне мощного запаха табачного дыма уловил запашок одеколона и едва различимый спиртной душок. Принюхался. Но не разобрал: спиртом недавно протирали салон, или алкоголем пахло от Каховского, жадно вдыхавшего табачный дым через сигаретный фильтр.

— А знаешь, зятёк, я ведь действительно мог его посадить, — сказал Юрий Фёдорович.

— Кого?

— Витьку Солнцева.

Каховский резким выпадом дотянулся до пепельницы, постучал по её краю наполовину истлевшей сигаретой. В воздухе перед моим лицом закружили мелкие чешуйки пепла, похожие на те снежинки, что падали с неба на улице. Я помахал рукой, отогнал их ближе к водительскому месту.