Ближе к пяти часам я решительно захлопнул книгу Достоевского. Подпёр кулаком подбородок, сверлил взглядом Оксанину дверь. Перебирал появлявшиеся в голове предположения и догадки. Вспоминал, что делала перед смертью Локтева. Не сомневался, что девица в моём видении уснула (она и сегодня выглядела сонной). Напомнил себе, что не видел (и не прочувствовал), как именно убили девятиклассницу (собирались убить). Прикидывал, а не умерла ли Оксана в этой реальности по-другому: не от ударов ножом, а от отравления, к примеру. Не изменил ли преступник способ убийства… потому что я по неосторожности уже «раздавил бабочку»?
Ещё я думал: не дожидался ли сегодня убийца свою жертву в квартире? Быть может, он уже совершил запланированное преступление? И на протяжении нескольких часов с нетерпением посматривал в дверной глазок: дожидался, пока я уйду? Стеклянный кружок на двери блеснул, будто в подтверждение моих слов (или мне это лишь показалось?). Я прикинул, что зевавшая в моём видении Оксана Локтева могла и не заметить в своей квартире нежданного гостя (не заглядывала же она во все углы). Или тот проник не через дверь, а через балкон? Такой вариант следствие не рассматривало; не принимал его во внимание и я… до сегодняшнего дня.
В полшестого (в это время девятиклассница уже умерла — в той, в прошлой реальности) я больше не изображал «читателя» — сверлил взглядом обивку двери, нервно постукивал книгой по коленке. Мне казалось, что время остановилось… до того, как в квартиру (где жила девятиклассница) вошла знакомая мне по фотографиям женщина — мама Оксаны Локтевой. Локтева-старшая явилась загруженная тяжёлыми сумками. С видимым трудом она перенесла их через порог, мазнула по моему лицу равнодушным взглядом, прикрыла дверь (к которой с момента возвращения Оксаны никто так и не подошёл).
Я не усидел на месте — метнулся к двери, прижался ухом к её холодной поверхности. Минуты две я стоял неподвижно (затаив дыхание): прислушивался. Но так и не дождался ни криков, ни подозрительных звуков. Эксперты точно установили, что мать не убивала Оксану: когда Локтева-старшая вернулась с работы, прошёл час после смерти её дочери. Из показаний женщины следовало, что она увидела мёртвую девчонку сразу же, как пришла домой — и позвонила в скорую (милицию вызвали медики). Однако сегодня из квартиры Локтевых не доносились ни вопли, ни причитания, будто мать нашла свою дочь мирно спящей.
Свою засаду я покинул в начале седьмого — так и не узнал, кто же хотел убить Оксану Локтеву.
При этом я не получил «удовольствия от хорошо проделанной работы». Напротив: тревога в душе лишь усилилась. К ней добавилось и чувство разочарования (ведь мой план провалился).
К Солнцевым я пришёл задумчивым и раздражительным — продолжение рассказа о юном волшебнике получилось таким же: невесёлым.
А вечером тревожные мысли отошли на задний план — когда я вернулся домой и узнал, что Виктор Егорович Солнцев сегодня предложил Надежде Сергеевне Ивановой стать его женой.
Глава 17
Дома я увидел почти полный порядок, будто там и не было сегодня никакой вечеринки. Надя к моему возвращению перемыла посуду, подмела пол, проветрила квартиру, вернула в свою комнату рулоны ткани, стопки одежды, цветочные горшки и мебель. О завершившемся до моего возвращения празднике напоминали только букеты цветов и аккуратно разложенные на журнальном столике подарки. Я уселся рядом с подарками на кресло — оценивающе пробежался по ним взглядом. Не увидел ни нового смартфона, ни подарочных сертификатов, ни французских духов (хотя духи были — незнакомая мне «Рижская сирень»).
Надя Иванова расхаживала по комнате, нервно заламывала руки. Изредка замирала рядом с букетом гвоздик, принюхивалась. Она казалась скорее трезвой, чем пьяной. Но выглядела взволнованной и… слегка испуганной. О «безумном» предложении «Вити Солнцева» она сообщила мне ещё в прихожей — едва я перешагнул порог квартиры. Теперь Надежда Сергеевна металась из стороны в сторону (уже не в нарядном платье — в домашнем халате), будто запертый в клетке зверь. То хмурила брови, то чему-то улыбалась. Бросала на меня выразительные взгляды: дожидалась моей реакции на её слова.
— Что ты ему ответила? — спросил я.
Понюхал прибалтийские духи — ощутил приятный запах сирени с едва ощутимой нотой корицы, делавшей аромат духов пряным и «вкусным». В прошлой моей советской жизни я подобные духи не встречал. Да и где я мог видеть флаконы духов? В магазинах я парфюмерию тогда не рассматривал, а тётка пользовалась в те времена только «Красным октябрём» (натыкался в её квартире на пустые красные коробки — тётушка их зачем-то складировала). Аромат сирени в моём воображении не ассоциировался с Надей Ивановой. Я мысленно поставил в уме галочку подыскать для Мишиной мамы более подходящий аромат (в подарок на Новый год, к примеру).
Надя всплеснула руками.
— Сказала ему, что подумаю, — ответила она.
Тоскливо вздохнула, прикусила губу.
— Вот, не знаю теперь, как быть, — пожаловалась Надежда Сергеевна после десятисекундной паузы.
Посмотрела на гвоздики. Я подумал вдруг: а моей настоящей маме (той, что умерла при родах) папа тоже приносил только гвоздики? Это были его любимые цветы, или мамины? Потому что Наде Ивановой больше нравились всевозможные ромашки (и прочие «полевые» цветы)… до недавнего времени. Она называла их «настоящими», в отличие от цветов, выращенных в теплицах или на огородах. Подумывал даже намекнуть об этом отцу. Но теперь уже заподозрил, что Надежда Сергеевна лукавила, рассказывая мне о своих «предпочтениях». Ведь подаренные подругами букеты она сейчас словно не замечала.
— Какая из меня невеста? — спросила Надя. — В тридцать-то лет. Да и кому нужны эти свадьбы…
Она отвернулась от цветов, бросила на меня виноватый взгляд — будто просила у меня прощения за роившиеся в её голове «неправильные» мысли.
— Мишутка, я хотела посоветоваться с тобой…
Надежда Сергеевна не договорила — замолчала, на её скулах вспыхнул румянец (будто так напомнил о себе выпитый сегодня женщиной алкоголь). Дернула головой, точно хотела вновь взглянуть на гвоздики, но не позволила себе это сделать. Виновато опустила глаза. Я вдруг подумал, что мои сыновья совсем не так извещали меня о своём намерении жениться. Старший сообщил мне о принятом решении словно «между прочим». А младший так и вовсе поставил меня перед фактом — потребовал моё «благословление» за неделю до свадебной церемонии (он давно уже получил на неё «материальную» помощь от своей матери).
— А что здесь советоваться? — спросил я. — Выходи за него — и все дела.
Большие карие глаза блеснули — будто в них на мгновение вспыхнул праздничный фейерверк (мне привиделось, что в Надиных глазах отразился освещённый ярким солнечным светом букет гвоздик).
— Мишутка, ты думаешь…
— Я не думаю, мама — я знаю.
Надежда Сергеевна всё же бросила взгляд на гвоздики; и тут же повернулась к ним спиной.
Я оставил в покое коробку с духами — вернул её на стол к прочим подаркам.
— Он тебе нравится, — сказал я. — Ты ему тоже небезразлична. И ты, и он это понимаете. Так почему бы вам не узаконить отношения? Зажимаетесь по углам, как подростки… Думаете, никто этого не замечает?
Румянец с Надиных скул расползся и на её щёки.
Надежда Сергеевна вскинула руку — прикрыла ладонью губы.
Я усмехнулся, махнул рукой.
— Да ладно тебе, мама. Нашла чего стесняться. Вы же не школьники — сама сказала, что вам уже по тридцать лет. Вот и подойдите к делу серьёзно: узаконьте отношения. Раз па…парень… я хотел сказать, Виктор Егорович, предложил тебе руку и сердце — бери их и не привередничай. Или ты не хочешь стать его женой?
Надя дёрнула плечами и ответила:
— Не знаю…
Я снова хмыкнул.
— Так узнай! И поскорее…
Вспомнил вдруг рассказы Зои Каховской о том, как томно вздыхали старшеклассницы при мыслях о «Витюше».