И, учитывая это, даже три-пять преданных людей такого уровня в каждом районе, от парадного Минска до самого медвежьего из всех уголков Синеокой республик, были огромной силой и серьезным подспорьем для батьки Петра в реализации его планов... А еще, уже здесь, в Афганистане, по недомолвкам и намекам Гериловича я понял, что поддержка у Машерова внутри спецслужб, армии и милиции — гораздо более весомая, чем можно было себе представить, учитывая ведомственную солидарность и влияние таких мощных фигур как Андропов и Щелоков.

Знать бы еще — что именно планировал Машеров! У меня сложилось впечатление, что беседы со мной и волшебная папочка с воспоминаниями о будущем подарили Первому секретарю ЦК Компартии Беларуси второе дыхание. Это было заметно даже по тону его выступлений, по отзывам людей из окружения, по вернувшейся к в общем-то уже пожилому человеку легкости движений и открытой улыбке.

А до того — вечная беда белорусов — "агульная млявасць і абыякавасць да жыцця", которой Петр Миронович ранее был практически не подвержен, в последние годы всё-таки одолевала его. А кого бы она не одолевала в окружении кремлевских старцев, в духоте кабинетов, среди шепотков и интриг, взаимных стариковских подозрений и подковерной возни, которая процветала в Политбюро? Став кандидатом в члены этого узкого круга властителей самой большой в мире страны, Машеров ощутил тамошнюю атмосферу в полной мере, и огонь в его глазах стал постепенно тухнуть, а богатырский размах — сужаться до проблем насущных, сегодняшних, бытовых...

Это затягивающее, нафталиновое болото было противно самой натуре батьки Петра, не для того он партизанил, поднимал страну после войны, строил новую, процветающую Белорусскую ССР и мечтал о светлом будущем для всех советских людей, чтобы променять Идею на говорильню и самоуспокоение! И теперь, отряхнув и растоптав хмарь и запах тлена, пропитавший высокие московские кабинеты, Машеров, похоже, снова обрел свое, особое видение будущего...

И я смеял надеяться, что в этом была и моя заслуга тоже.

— Так что шафран? — я как раз доставал из печатной машинки последний листок очерка о нашей антинаркотической эпопее, когда Герилович подкрался со спины и гаркнул мне в самое ухо.

Я едва не двинул ему локтем в промежность с испугу, но сдержался, взял со стола набранный с самого начала текст и протянул его разведчику:

— Держи. Вот вам мои мысли про шафран. Я — не агроном, не экономист, не почвовоед. Просто знаю — в будущем это будет иметь огромные шансы на успех, и если не засрать тему с госзакупками, то может дать реальную надежду местным дехканам.

— А ты — держи письмо. Оно почему-то в Кундуз пришло, на рембат. Кандауров когда улетал — спохватился и передал тебе. Давай свой великий опус о наших подвигах, я почитаю, а потом через коллег передадим... — он прищурился, вглядываясь в машинописные строчки, а потом его брови взлетели вверх: — Так, а какого черта я — полковник Гэ?! Жил себе жил — и вдруг оказался Гэ!

— Так Герилович же! Чего вы вообще от меня хотите, я за двое суток шесть часов поспал! — рубило меня и вправду неимоверно.

— Хочу, чтобы ты Гэ на Ка поменял! — безапелляционно

— Почему это — Ка? Вы же Гэ?

— Это ты — Гэ! Герман! А я — Ка! Казимир...

— Черт с вами, делайте что хотите... Только дайте мне уже наконец поспать, а?

На лежанке в одной из землянок я вскрыл письмо, не удосужившись даже прочесть имя и фамилию отправителя. Аккуратный женский почерк и легкий аромат знакомых духов не оставили сомнений — писала Тася!

"Гера! Хотя ты и сволочь, но других таких любимых Белозоров у меня нет. Так и знай — приедешь в Минск и я откручу тебе голову! Но сначала зацелую до полусмерти. Почему я должна узнавать, что ты в Афгане из статей в газетах?..."

Господи, как же сильно я ее...

Черный, липкий сон навалился на меня внезапно, усталость последних дней взяла верх над сантиментами и романтикой.

Глава 19, в которой состоится разговор с великим человеком

— Вставайте, граф, нас ждут великие дела! — с этими словами меня вытряхнули из кровати два дюжих пограничника.

Гумар и Даликатный сунули в мои руки рюкзак, сумку с фотоаппаратурой, какую-то авоську, набитую едой и водой, и поволокли из землянки на свет Божий.

— Пустите меня немедленно! Это насилие над советской прессой! Сатрапы! Ироды! — я трепыхался в общем-то для проформы, но совсем расслабиться и получать удовольствие было бы вредно для моей репутации. — Руки прочь, я сам пойду!

Меня, наконец, поставили на ноги. Я гордо и независимо продел руки в шлейки рюкзака, решительно надел на себя сбрую фотосумки, крепко, по-пролетарски ухватил авоську с припасами:

— И куда вы меня тащите? — сон еще не до конца завершил арьергардные бои за мой разум и я пытался врубиться в ситуацию.

— В машину. Вон, Герилович выделил, — Гумар махнул рукой в сторону того самого "Мицубиси".

— Что значит — выделил?

— То значит. Ты водишь? — погранцы явно игнорировали мои попытки понять что происходит.

— Вожу, но...

— Вот, значит ты за рулем, а мы страхуем, — отрубил Даликатный.

— И куда едем? Кудой тут вообще выезжать? — "трасянка" всё-таки вещь неистребимая.

— Тудой, сюдой, кудой надо тудой и едем! — совсем неделикатно рявкнул Даликатный. — Лезь в машину!

Я демонстративно остановился и оглядел своих спутников с ног до головы. Вооружены они были основательно, только вот на пограничных старшин теперь совсем не походили. Если бы я был там, в своем будущем, то сказал бы, что передо мной два наёмника из какой-нибудь жутко крутой ЧВК, или боевики мексиканского картеля, например.

Добротная туристическая одежда, китайские АК, пистолеты Макарова в кобурах на поясе. Вместо стандартных для местных условий панам — легкомысленные бейсболки с англоязычными надписями. И бронежилеты! Я окончательно проснулся, моргнул несколько раз а потом выдал:

— А ну, поворотитесь-ка, сынки! — и сделал для верности вращательный жест пальцем.

Гумар с Даликатным недоуменно переглянулись и принялись поворачиваться, оглядывая друг друга и выискивая причину моего нездорового интереса.

— Экие вы смешные!— не унимался я, в душе поминая незабвенного Николая свет Васильича, и глумясь вовсю. — А что это на вас за такие поповские подрясники? А какие бабские свитки!

— Тьфу на тебя, Белозор! Сдурел? Голову напекло? — уставился на меня Даликатный.

— Это Гоголь! — сказал Гумар.

— Тьфу и на тебя, Мишка, какой же это Гоголь? Это — Белозор! Тебе тоже голову напекло? — Даликатный не мог понять причин нашего веселья.

Гумару пришлось объяснять:

— Это из Тараса Бульбы! Когда Остап и Андрей приехали к отцу из семинарии!

— А-а-а-а! Тогда давай-ка мы его в кулаки, Мишка! Глумиться вздумал, чертов сын! — и демонстративно засучил рукава своей бежевой сафари-рубашки.

— Что, вместе и батьку бить веселее? — заржал я, тоже принимая боксерскую стойку. — Вот демобилизуетесь — приезжайте в Дубровицу, у нас там Федерация дворового бокса имеется, милости прошу на ринг... Хотя чего в Дубровицу — я и в Минске филиал открою, дайте только срок!

Миша Гумар только пальцем у виска покрутил, и пошел грузить вещи в "Мицубиси". А я всё-таки спросил:

— Так что это за одежонка на вас такая чудная?

— А-а-а-а! — Даликатный похлопал себя по бронежилету оливкового цвета. — Это М69, наследие потенциальных противников. Нейлоновая зараза, жарко — ужас. Они в таких обдергайках еще по Вьетнаму гоняли. Но смотрится симпатично! И толк с него есть, определенно... От осколков уберечь точно может. Чего стоишь, залезай на водительское место!

И я полез на водительское место. Благо, было еще раннее утро, жара не завоевало господство в воздухе Афганистана, а потому — можно было ехать, не опасаясь изжариться в первые же минуты. Вдруг я осознал две совершенно дикие истины: я понятия не имел где я, и какое сегодня число! Даже — какой сегодня месяц! Июль — или уже август?