Пространство между этими двумя прибрежными полосками песка заросло хмызняком — ивами, вербами и прочей высокой кустарниковой растительностью, которая цеплялась за ноги и нещадно лупила по роже своими хлесткими ветвями. Средний дубровчанин как минимум на голову был ниже товарища Белозора, и местные растения эволюционировали под этот показатель, образуя зеленый коридор, как раз такой высоты, чтобы я в него помещался весь, до самого подбородка. Так что либо пригибайся, либо ходи с полосатой мордой…

Наконец, добравшись до берега, я скинул рюкзак и одежду под деревом, и забежал в воду. Студеная, совсем не летняя еще водичка обожгла кожу и выбила воздух из легких. Плевать! Я нырнул, поддавшись воле течения, и плыл, пока хватило воздуха. А когда вынырнул, то сказал:

— Здрасте!

— Гера? Ты что — за мной следишь? — удивилась Тася. — Как так получается, что куда бы я ни пошла — везде встречаю тебя?

Девочки у самой кромки воды сооружали из песка замок. А эта северяночка в очень эстетичном бикини (импорт?) плавала брассом на довольно солидной глубине.

— Неа, не слежу. Может судьба? Улицу убирали, весь в пылище был, как бармалей. Нас отпустили пораньше, решил освежиться…

— Хи-хи, — сказала Таисия. — Давай я тебе голову помою, у тебя на лице до сих пор разводы, с волос натекло. Вася, Ася — смотрите, Гера приплыл!

— Привет, Гера! — Вася помахала лопаткой.

— Мне нузьна сьтобы ты со мной делал басьню! — заявила Ася.

— Э-э-э… Тогда мне нузьна сходит во-о-он к тому дереву и забрать оттуда свои вещи, — этим трем красоткам удивительным образом удавалось вить из меня веревки. Но в целом я был не против, а потому наклонился к самом Тасиному ушку и сказал: — Ты потрясающе красивая.

— Хм! — сказала она.

Башню мы делали вместе. Ну, знаете — набираешь пригоршню мокрого песка, пропускаешь его капельками через пальцы и ляп-ляп — наляпываешь нечто похожее на барселонский собор Sagrada Família. Здесь, якобы на взрослом пляже, было полно детей, и они тоже скопились вокруг и развели суету. Один из них, эдакий смуглый проходимец лет десяти, явно хотел произвести на Ваську впечатление, показать что именно он тут альфа-самец и всячески пытался с ней общаться. Наконец, пацан не придумал ничего лучшего, чем с загадочным видом проговорить:

— Девочка, а скажи «ядры»?

— Какие ядры? — удивилась Вася.

— Ну скажи — «ядры», а?

— Ладно — ну, ядры.

— А скажи «сливы»! — его лицо приобрело предвкушающее выражение.

— Ну — сливы! — Васька уже начинала злиться.

— А теперь — «поросенок»!

— Поросенок, поросенок — и что?

— Ничего, скажи теперь три слова вместе! — он уже готов был расхохотаться от собственной гениальности.

— Ядры сливы поросенок! — выпалила Васька. — Ой! Я — дрысливы поросенок? Ма-а-ам!

Она даже хотела расплакаться от такой несправедливости. Тася не знала — плакать ей вместе с дочкой или смеяться. А я-то был местным, и имел в голове отличный ответный удар.

— Васька, иди чего на ушко скажу, — поманил я ее пальцем.

Девчуля доверчиво приблизилась.

— Спроси этого типа, как по-белорусски будет — «я родился за проволокой»? Он точно учил мову в школе.

— Мальчик, а мальчик, а ты белорус? — спросила Василиса.

Теперь была ее очередь строить хитрую мордочку, хотя эту дебильную хохмочку она знать не могла.

— Ну да! — гордо распрямился пацан.

— А я — нет. Можешь сказать, как по-белорусски будет — «я родился за проволокой»?

— Ну — могу, ничего сложного. Щас… Вот! Я нарадзіўся за дротам! — гордо выпалил юный патриот, и через секунду густо покраснел.

Глава 26,

в которой Чебурашка скажет речь

Честно говоря, меня так и подмывало явиться в Дом печати в штанах с карманами и в псевдо-гарсингах, но, кажется, это было бы уже слишком. Не такая великая птица Герман Белозор, чтобы его за это как минимум премии не лишить, а как максимум… А верхней планки не существует. Шикнут на шефа с высокой колокольни — и выпрет он Белозора из редакции.

Поэтому надел костюм-тройку в исполнении великих кутюрье Мони и Абраши, начистил ботинки, и в таком виде отправился в Гомель. Благо, погода располагала — наконец-то на небе появились облачка, принесенные с Балтики свежим северо-западным ветром. Столбик термометра колебался в районе двадцати градусов, так что чувствовал я себя неплохо.

Точнее, мог бы чувствовать себя неплохо, если бы дело было только в одежде. В Доме печати в меня разве что пальцем не тыкали. Оказывается, я — знаменитость? Ну да, наверное, тот факт, что ведомственные газеты милиции и охотников, нефтяников и деревообработчиков не раз и не два за последние месяца полтора брали мои статьи для перепечатки, чего-то да стоил… Обычно это районки вынуждены целые полосы вынимать из республиканских гигантов, иногда — по собственной воле, иногда — по указке… А тут — из какого-то «Маяка» материал берет аж «На страже Октября»! И журнал всесоюзный, охотничий! А там ведь и гонорары не чета районным!

А еще — клад нашел, сволочь контуженная.

Я улыбался всем так широко, как только мог. Пожимал руки знакомым, вежливо кивал незнакомым. Память Геры Белозора иногда сбоила, а иногда подсказывала: это Артемов из «Петрыкауских навин», это — Анжелика Федоровна из мозырского «Жыцця Палесся», а этот — местный, гомельский пижон Дима Тужик, «Гомельская правда». И так далее.

С кем-то из них у Белозора отношения были не очень, с другими — очень даже. Журналистская братия порой встречалась на семинарах, курсах или событиях областного уровня и активно общалась — так что плюс-минус каждый имел представление как обстоят дела у коллег по цеху в том или ином районе.

Вера Павловна перехватила меня у самой лестницы:

— Товарищ Белозор? Вы к нам как добирались?

— Дизелем, дизелем, товарищ Уханова. Скромно, по-пролетарски…

— Да-да-да… Пойдемте ко мне в кабинет, поставите свой портфель, я вас чаем напою… Начинаем через двадцать минут, так что время у вас есть.

Она что, и вправду взяла меня под крылышко? Я, что ли, теперь — ее креатура?

Дом печати не поражал размахом. Трехэтажный, довоенной еще постройки, в очень приятном месте: на площади Ленина, рядом с драмтеатром и парком имени Луначарского. Здесь были паркетные полы, деревянные перила на лестницах, картины из жизни революционеров, партизан и подпольщиков — на стенах — и высокие потолки с лепниной и хрустальными люстрами.

В секции ОБЛЛИТа было всего три кабинета, и у Веры Павловны — самый маленький. И в нем сидел некто: солидный, толстый мужчина с двойным подбородком. Он перебирал какие-то бумаги и жевал губами.

— А, Белозор? Садитесь. Хотите карамельку? — он придвинул ко мне вазочку с конфетами. — Возьмите сколько угодно, хоть две. Не возьмете? Ну и зря, а я возьму… Верочка, налей нам чаю, индийского. Да-да, спасибо, можешь быть свободна.

Вера Павловна пискнула и исчезла за дверью. Вот оно как можно, оказывается…

— Мы на тебя поставили, Гера, — он уже начинал меня бесить, — Так что не наделай глупостей. Эта твоя «полевая журналистика» может стать для тебя или трамплином на самый верх, или ямой — о-о-о-очень глубокой. Веди себя разумно, не наговори лишнего — и всё у тебя будет…

— Кхм… Простите, не знаю, с кем имею честь… — я отставил чашку с чаем в сторону, — Я понятия не имею, о чем вы говорите. Поставили, не поставили — я не подставка, чтобы на меня чего-то ставить. Там скоро заседание клуба начнется, хочу послушать коллег. Разрешите?

Я встал и взялся за дверную ручку.

— Ну-ну, Белозор. Молодой, горячий, инициативный… Может быть, из тебя и выйдет толк, если гонор твой дубровицкий не помешает. Вот это тебе во время выступления пригодиться, лови! — он швырнул мне что-то, и я поймал инстинктивно.

Вот ведь гад! Швыряться бутылкой «Боржома» — это просто кощунство! Как теперь я ее открою — зашипит ведь и плеснет наружу. Какой мерзкий человечишко…