А потом мы записали интервью.
Глава 20, в которой появляется реальная перспектива получить медаль
В Кабул я прибыл спустя несколько дней. Журналистская вилла встретила меня невнятным шумом, звоном, музыкой, которые доносились из дома, и спящим на посту царандоевцем. Он прислонился плечом и головой к столбу и перекрыл своим телом калитку. Разморило, бедолагу! Совсем еще пацаненок, кудрявый, носатенький, даже во сне бдил и охранял покой представителей дружественной советской прессы. Которые, по всей видимости, этого не ценили и развлекались вовсю.
— ...любимый мой, родно-о-о-ой! — разрывалась Клавдия Шульженко из сиплого нутра патефона, откуда-то со второго этажа виллы.
Где они патефон-то выкопали? Я аккуратно переставил царандойчика в тенёк, под чинару, воткнув его тело в развилку между ветвями. А потом открыл калитку и вошел на территорию виллы. Царандойчик, кстати, так и не проснулся. Умаялся, болезный.
— ...Не жди любви обратно,
Забудь меня,
Нет к прошлому возврата,
И в сердце нет огня... — патефон явно был на последнем издыхании, потому что издавал звуки, напоминающие стенания кота перед тем, как он соберется загадить ковер каким-нибудь непотребством.
Огня в сердце не было и у грузного, плотного мужчины в хорошем цивильном костюме, который мордой вниз плавал в чаше фонтанчика во дворе. Ну как — фонтанчик? По местным меркам каменная тарелка дух метров в диаметре, с бьющей по центру струей воды, была настоящей роскошью!
И вот в этой самой роскоши пускал пузыри некий солидный товарищ. Никого больше во дворе не было — журналистская братия буйно проводила время наверху, в большой комнате типа гостиной, совершая возлияния во имя Бахуса, или попросту — занимаясь распитием спиртных напитков. А тут человек тонул, между прочим! Может — так и было задумано?
— Э-э-э-э! — крикнул я. — Есть кто-нибудь? Тут у вас мужик в фонтане!
Никто не откликался. Кроме Клавдии Шульженко, конечно:
-...Ты помнишь наши встречи
И вечер голубой?..
Кому как, а вот человеку в фонтане встреча грозила уже разве что с апостолом Петром, и никто, кроме меня, помочь ему не торопился. Я подскочил к бортику чаши, ухватил его одно рукой за ремень, второй — за шиворот, и, здорово напрягаясь, вытащил его из воды.
Он уже и пузыри не пускал — захлебнулся, что ли? Делать искусственное дыхание толстому дядьке в костюме? Не-е-е-т, не для того моя роза цвела... Я подставил колено, расположил сие тело солнечным сплетением поперек моего бедра и обоими локтями надавил ему на спину.
— Буэ-э-э-э-э! — сказало тело, извергая потоки всякой дряни изо рта, и закашлялось.
Но в сознание не приходило. Спасение утопающих — дело мерзкое. Хорошо, хоть штаны мне не заблевал! Я прислонил его к фонтану, зачерпнул оттуда же водички и плеснул ему в лицо, пытаясь привести в чувство, но тщетно. По крайней мере, товарищ в костюме дышал! Это уже утешало. Его лицо было мне абсолютно незнакомо: щекастый, плохо выбритый, с залысинами, мохнатыми бровями и мясистым носом.
Что у них тут — эпидемия? Часовой спит, этот прийти в себя не может! Принюхавшись, наконец, понял в чем дело: он был чертовски пьян! Я с досады размахнулся и — ДАЦ! — врезал ему по щам. Лицом или даже физиономией назвать место, где у него располагались нос и рот, язык не поворачивался. Может протрезвеет — тогда в лицо и превратиться. А так — было у нас такое словечко — "щи". Кроме замечательного супа оно обозначало еще и такую отвратительную рожу.
— Ы-ы-ы-ы! — сказали щи. — Ты кто?
— Гера Белозор, — вежливо представился я.
— Ты меня спас, Гера Белозор! — его взгляд становился всё более осмысленным. — От смерти спас! С меня — медаль! Хр-р-р-р-р!
Курва! Он откинулся затылком на бортик фонтана и захрапел. Я зачем-то пнул ботинком подошву его туфли, постоял немного и пошел наверх — в комнату, которая условно могла считаться моей. Нужно было писать интервью с Масудом.
Навстречу мне по лестнице сбегали два моложавых мужчины: фотокор и спецкор из "Правды". Я не особо с ними общался, душные они были ребята. Но поздороваться — поздоровался, и спросить — тоже спросил:
— Что за хмырь там в фонтане болтался? Едва вытащил, увесистый такой!
— Это не хмырь, это хозяйство Суслова! — ответил фотокор. Он был чуть менее душным. — Нажрался как свинья, идеолух! Весь джин выхлебал в одно рыло, всосал ноль семь, представь себе! Он там не помер?
— Не. Я его спас, — реплика про "хозяйство Суслова" прозвучала очень двусмысленно.
— Герой, бл*ть. Лучше бы он утоп... — даже стойкий партиец-спецкор дал волю эмоциям.
Чем же он им таким насолил? Хотя, выхлебанная бутылка дефицитного джина, в нынешних условиях вполне могла стать поводом для ненависти. Особенно — со стороны стойких партийцев.
Шаркая по ступеням, я поднялся на второй этаж и прошел мимо коллег по перу, морально разлагающихся и позорящих светлый облик строителей коммунизма. Они продолжали гулеванить в холле за накрытым столом, полном вскрытых консервов, бутылок и оберток. Журналюги вяло мне отсалютовали, даже не предложив присоединиться, и я добрался наконец до двери своей комнаты и сунул ключ в замок. Клавдия Шульженко звучала на бис:
— ...Ты помнишь наши встречи
И вечер голубой,
Взволнованные речи,
Любимый мой родной...
Я вошел в свою обитель, помянул Волка из "Ну погоди", по-папановски рявкнул:
— Любимый мой, родной! — и ляснул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.
Материал был готов к ночи.
Я долбил по клавишам как проклятый, практически не слушая диктофон, и при этом зная — не ошибусь. Такое бывает, когда возникает та самая "химия" интервью, когда журналист и герой забывают о стеклянной стене условностей, стоящей между ними, и беседуют как человек с человеком, вне рамок статуса и социального положения, но при этом прекрасно чувствуя границы дозволенного и понимая, что именно хотят прочесть люди по ту сторону текста, на какие вопросы хотят получить ответы, и в какой форме. Это — большая редкость, но именно так получилось у нас с Ахмад-шахом.
Если честно — я был опустошен. Интервью — и сама беседа с Масудом, и работа над материалом, выжали меня досуха, не осталось даже сил, чтобы расстелить постель. Я рухнул на кровать, и некоторое время бездумно смотрел в потолок, представляя, что текст мой зарежут, не пустят в печать или — хуже того, искромсают и вывернут наизнанку так, что ставить свою фамилию под получившимся убожеством будет просто стыдно.
Плавали — знаем.
В голове мелькнула даже подленькая мыслишка не сдавать его вовсе. Или — придержать до лучших времен. Мол, не готова нынешняя аудитория к ТАКОМУ образу врага. И партия не готова. Показать кого-то из врагов человеком, когда все остальные только и делают, что расчеловечивают тех, с кем воюют? Говорить о мире, когда система и о войне-то говорить не хочет? Сожрут, как есть — сожрут! Или — испоганят саму идею...
Давать или не давать текст в печать сейчас? Или довольно с них будет и гонзо-репортажей с маковых полей?
Решение созрело само собой: я покажу материал Машерову! И скажу с глазу на глаз то, что обещал Ахмад-шаху. Черт возьми, если один старый партизан, выходец из глубоко религиозной семьи, человек чести, человек дела и большой патриот своей малой родины не поймет другого — такого же, только молодого, если они не найдут общий язык, то пошло оно нахрен, такое человечество и такая история!
Настропалив себя таким образом, я не заметил, как уснул. А наутро, побрившись, умывшись и растащив похмельные тела коллег из холла по комнатам, сложил в папку листки папиросной бумаги, покрытые машинописным текстом, вызвал машину и поехал в Представительство конторы глубокого бурения — показывать текст интервью самому главному местному бурильщику.