— Я больше тебе скажу — Масуд сам прознал, что ты ищешь с ним встречи, и сам организовал ее через людей... Ну, знаешь, аквариумное рыбоводство — это довольно узкий круг любителей, своеобразное увлечение. Они там все друг друга знают.
— Они? — то есть эти двое всё-таки не были коллегами Гериловича?
Есть многое на свете, друг Горацио... Некоторым секретам, пожалуй, стоит остаться секретами.
— А вот и они, — кивнул Даликатный, который обошел по кругу Мицубиси и кивнул в сторону оазиса. — У Ахмад-шаха свой переводчик, так что не дергайся. И вообще — веди себя прилично, не отчебучь чего-нить такого...
— Белозоровского, — подсказал Гумар. — Иди уже.
И я пошел.
- Ас-саляму алейкум, кумандон-сахиб, — чуть поклонившись, произнес я слова приветствия.
Он встал из-за простого дощатого стола, обошел его кругом и протянул мне руку. Ахмад-шах Масуд, Панджшерский Лев, Великий Таджик, один из самых авторитетных полевых командиров Афганистана и партизан, чье имя по праву ставили на один уровень с Хо Ши Мином и Че Геварой.
Этот человек вовсе не казался богатырем или великаном: среднего роста, худощавый, в очень простой одежде и вечной афганской войлочной шапке — пакуле. Пронзительные черные глаза — кажется, даже добрые, крупный породистый нос, густая борода... Я помнил его по будущим телепередачам, по фотографиям и интервью с журналистами — везде он был старше. Сейчас ему, кажется, и тридцати не исполнилось! И он чертовски напоминал мне Волкова — манерой двигаться, держаться, глядеть на собеседника...
— Ва-аляйкуму с-саляму ва-рах̣мату-Лляхи ва-баракяту, — ответил он на приветствие и указал на второй стул.
Переводчик пристроился за его спиной. Я сел на стул, положил на стол диктофон, фотокамеру, блокнот и ручку и осторожно проговорил:
— Насколько я знаю, вы говорите по-русски, кумандон-сахиб. Давайте я поклянусь, что никому не скажу об этом, и мы обойдемся без посредника, — я читал об этом в материале одного журналиста, из своего времени.
Там говорилось о том, что во время интервью Ахмад-шах нередко поправлял переводчика, так что я решил рискнуть, несмотря на предостережение Гумара не делать ничего "белозоровского". И, похоже, на сей раз не ошибся — Масуд вдруг широко улыбнулся и сказал практически без акцента:
— Ты не простой человек, Герман Вик-то-ро-вич...
— Гера. Меня можно звать просто — Гера. Корона с головы не упадет.
— Корона? Это хорошее выражение, — он снова улыбнулся и тронул свой пакуль. — А это — моя корона.
Мы некоторое время смотрели друг на друга, а потом Ахмад-шах сказал:
— Мои люди говорят, что там, где бывал Герман Белозор — шурави дерутся как шайтаны, не боясь смерти. Говорят, Герман Белозор знает будущее и видит людей насквозь. Говорят еще, он сказал шурави, где искать торговцев смертью и контрабандистов — хотя ни разу не бывал на земле Афганистана до этого. И Вазир Хистаки, говорят, погиб потому, что Герман Белозор знал, что случится в Шаесте.
— Говорят, Ахмад-шах Масуд в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, во время восстания против сердара Дауда едва не погиб, был ранен в ногу, но скрылся в кукурузном поле... Солдаты шли совсем рядом с Ахмад-шахом, он слышал их шаги и был готов к смерти, но — выжил, и ушел в горы, чтобы вернуться и начать всё заново. И теперь, возвратившись в Панджшер с двумя или тремя десятками воинов, он стал одним из самых авторитетных лидеров за считанные месяцы! А во время апрельского рейда советских войск, говорят, Ахмад-шах был тяжело ранен, но снова — выжил, восстановил силы, заключил перемирие с генералом Печевым, и теперь у него под началом тысячи человек, а советские войска поддерживают его отряды артиллерией и авиацией против Хекматияра и пакистанцев.
Глаза Масуда расширились. Конечно, это не было чем-то секретным или таинственным — он мог рассказать кому-то, а дальше молва донесла до меня, но...
— Чего ты хочешь? — спросил он очень серьезно. — Ты можешь задавать мне вопросы, и потом их напечатают советские газеты — ты ведь за этим здесь, и мы сделаем эту работу. Но это ведь не то, зачем ты искал встречи со мной?
Я скрипнул зубами. Вот он — шанс что-то изменить! Но ведь — не изменится ситуация в Союзе, нечего и тут стараться? Или — уже изменится, и камешки, брошенные мной, пустили такие круги, от которых река истории прямо сейчас меняет своё русло? Так всё-таки — имеет смысл рассказать ему то, что я знаю? А если я дам в руки врагу страшное оружие против наших, советских солдат? Однако я ведь не смогу раскрыть какие-то военные тайны или секретные сведения, я их попросту не знаю... А вот будущее... Почему нет?
— Я хочу мира. Хочу, чтобы народы Советского Союза и Афганистана вместе строили, торговали, учились и развивались. Но я — ничтожество. Глас вопиющего в пустыне, и только. Ваше оружие — автоматы, гранатометы. Моё оружие — лишь слова, у меня нет ничего, кроме слов. Я могу только говорить — и надеяться, что сильные мира сего меня услышат.
Он совершенно точно не был лишен тщеславия и честолюбия — все мы не без греха. А потому — Ахмад-шаху явно понравился мой пассаж про "сильных мира сего". Черт побери, я ведь и в самом деле так считал! Он являлся одним из самых мощных и харизматичных лидеров в Центральной Азии с этого самого времени и до своей нелепой смерти в 2001 году, когда смертники Аль-Каиды, притворившись журналистами, подорвали его ценой собственной жизни при помощи пронесенной в видеокамере бомбы...
Увидев блеск любопытства в глазах Масуда, я продолжил:
— Если кумандон-сахиб захочет — я могу рассказать, что ждет Афганистан в ближайшие сорок лет. А потом мы поговорим о лазурите, наркотиках, пакистанцах и обо всём остальном, что напечатают все главные газеты СССР!
Задумавшись на секунду, Ахмад-Шах встал из— за стола и что-то громко и быстро заговорил на дари — местном таджикском диалекте. Соратники — настоящие, матёрые моджахеды, как с картинки — пытались с ним спорить — но были вынуждены подчиниться и отошли прочь, так, что мы могли говорить свободно.
— Теперь мы можем не бояться, что нас услышат, — улыбнулся Масуд. — Расскажите, что вы помните о будущем?
Он, черт побери, так и сказал! Помните о будущем! Всё-таки это был невероятный человек. Неоднозначный — да, жесткий, порой даже жестокий — наверное... Так или иначе — я рассказал ему. Про мак и шафран, про десять лет кровопролитной войны с шурави и вывод Ограниченного контингента советских войск, еще десять — с Наджибуллой, Хекматияром, талибами и всеми прочими, потом — двадцать лет "контртеррористической операции" США и их позорное бегство... И про его смерть сказал тоже — прямо и без обиняков. Кому хочется погибнуть, не дожив до пятидесяти, в зените славы, зная, что всё, за что ты боролся, пойдет прахом?
Масуд слушал, не перебивая, и лицо его мрачнело всё больше и больше. Очевидно — не такой судьбы желал он для своей страны. Когда я закончил, Ахмад-шах спросил только одну вещь:
— Союза ведь тоже не станет?
Ну да... Вывод был очевиден: американцы у Советских границ — это нонсенс!
— Знаешь, Герман Белозор, ни ты, ни я... Мы оба не хотим такого будущего. Ты сказал, что у тебя есть только слова, но... Твои слова жгут сердце. Их нельзя не слушать! Тебя слушают многие — и здесь, в Афганистане, и там, на твоей родине. И если бы среди тех, кто решает судьбу Союза, был кто-то авторитетный, настоящий вождь и настоящий воин, который умеет держать слово, обладает своим видением и не побоится пожать мне руку при встрече... То ты мог бы свести меня с таким человеком. С таким человеком мы могли бы договориться. Мы могли бы поддержать друг друга, помочь друг другу сохранить наши страны, — проговорил он.
И мое сердце застучало как сумасшедшее — вот оно! Вот ключ к изменению будущего! Неужели — всё не зря?!
— Есть... Есть такой человек... — хрипло проговорил я. — И я передам ему ваши слова.