Для Машерова у меня осталась копия — дурак я что ли, такие материалы в одном экземпляре писать? Ксероксов еще не было, но копирку-то еще в начале девятнадцатого века изобрели! И если лупить по клавишам как следует, то выдавать можно сразу по три-пять экземпляров. А я лупил даже сильнее, чем следует.
Самый главный "молчи-молчи" всея ОКСВ в Афганистане пучил свои бычьи бельмища в текст интервью и сопел. Он время от ремени пил газированную воду из бутылки и вытирал лицо влажной тряпочкой. Платком этот несвежий кусочек материи не мог считаться при всем желании. "Онучка" — есть такое белорусское слово.
— Демичев на желчь изойдет, — сказал, наконец, хозяин кабинета. — Но материал феерический. Ты его в "Бибиси" продать можешь. Или — в "Голос Америки". Оторвут с руками! Ха-ха-ха-ха!
Он явно приглашал меня разделить с ним веселье. Я такую его инициативу не поддержал.
— Откровенно говоря, клал я на "Голос Америки", — проговорил я мрачно. — Прожуют и выплюнут. Прямо скажите — к публикации порекомендуете?
— Прямо говорю — нет! — отрезал он, но тут же подсластил пилюлю: — Пока — нет. Отправлю наверх. Там, понимаешь, сейчас генеральная линия выстраивается, вот надо чтоб в струю... А так — ты герой. Напишу тебе благодарственной письмо в редакцию!
— Откровенно говоря...
— Что — и на редакцию клал?
— Нет, с чего бы мне на нее класть? Она же не "Голос Америки" и не "Бибиси"! Это наша, советская "Комсомолка"! На наших, советских комсомолок класть — неприлично!
— Хы-хы-хы! — он явно пребывал в благодушном настроении. — Так что ты сказать хотел? Ну, в смысле — откровенно?
— Так не был я еще не разу в редакции "Комсомольской правды", вот что! Я и в Минском корпункте пару раз всего появился. На кой хрен мне благодарность-то?
— Ну, в Ма-а-аскву переведут... — неуверенно проговорил он.
— А на кой хрен мне Москва? — вот к этому особиста точно не готовили.
Глаза его стали квадратными, как у приснопамятного Соломина в лучшие времена, например.
Ну конечно! Земля обетованная. Столица великого и могучего! Молочные реки с резиновыми берегами. Мавзолей, бой курантов, Арбат Старый, Арбат Новый, Арбат Черт-Знает-Какой. Олимпиада-80 только что отгремела — шик, блеск, красота!
А я может, как тот капитан Блад — скучаю по цветущим яблоням в садах Сомерсетшира... То есть — Дубровицы, конечно — Дубровицы. Клал я на Сомерсетшир.
— А-а-а-а! — сказал он. — Это из тебя провинциальная гордость наружу прет. Я понял. Но на Минск же ты как-то согласился?
— А это, — я покрутил пальцем над головой, имея в виду кабинет, Кабул, Афганистан и всю Центральную Азию, — Это и правда похоже на Минск?
— Га-га-га, — снова рассмеялся он. — Нет, вы посмотрите на него! Так и быть, я похлопочу, чтобы ты приехал в МГУ на семинар, побеседовал с подрастающим поколением журналистов, на столицу посмотрел... Глядишь — и переменишь свое мнение. Такие люди нам нужны... Ты — интересный типаж, Белозор.
Я не стал говорить ему о том, что провел в первопрестольной довольно много времени — в том, ином будущем. И Белозор — тоже, в своем прошлом. Как-то даже стыдно за хозяина кабинета стало: вроде как такой высокий чин, в такой конторе работает, меня интересным типажом называет — и не в курсе, что Герман Викторович в спецхран допуск имел, и в непростых архивах работал, и накопал там всякого-якого, от чего его обратно в Дубровицу отправили, коровам хвосты крутить и про порывы на канализационном коллекторе писать.
Политкорректность в нынешних застойных временах выглядела как нежелание ворошить прошлое и подвергать сомнению лучезарное единство всех трудящихся Страны Советов. Это странно звучало даже для меня, человека из века двадцать первого. А каково было настоящему Гере Белозору, когда его попытка вскрыть гнойник и рассказать о том, кто именно сжег Хатынь, и о том, что именно из себя представляли ублюдочный батальон "Дирлевангер" и не менее ублюдочный 118-й батальон шуцманшафта, натолкнулась на агрессивное сопротивление со стороны людей весьма серьезных? Единственное, что Герман Викторович полуподпольно привез из своего московского вояжа — это кое-какие документы о маленькой деревушке Деражня под Дубровицей, которая не была так распиарена в свое время, как Хатынь, хотя людей там погибло в несколько раз больше...
Кажется, я заскрипел зубами, чем привлек внимание хозяина кабинета.
— Ты о чем-то задумался? — поинтересовался главный особист. — Отдохнуть тебе надо, Герман Викторович. Не жалеешь ты себя. Командировка твоя подходит к концу! Поедешь в Термез, пообщаешься с пограничниками, напишишь еще парочку своих фирменных репортажей в стиле этой твоей... Новой полевой журналистики. Отоспишься, отъешся. А потом можно и домой. Двадцать четвертого числа дождетесь — и адью!
— Адью? — переспросил я. — Тогда у меня к вам личная просьба: согласуйте мне что-то вроде отпуска за свой счет, дней на десять? Хотел прокатиться по Средней Азии. Ну, Ташкент, Фрунзе, Алма-Ата, Душанбе...
"Штрилиц знал, что последнее слово запоминается лучше всего..." Поэтому я закончил на Душанбе — и не прогадал.
— Пф-ф-ф-ф! Странный ты всё — таки типус Белозор! Я тебе про Москву — ты мне про Душанбе, — он даже ладоням по столешнице от разочарования хлопнул.
Листы папиросной бумаги взлетели в воздух и завальсировали по кабинету, и человек с очень солидными погонами принялся бегать по помещению, пытаясь собрать интервью воедино.
— Ты еще здесь? Всего хорошего, можешь собираться, пресс-атташе посольства оформит все документы... — ворчливо проговорил он, когда, наконец, поймал все бумажки.
— И вам — всего хорошего! — я со скрипом отодвинул стул, встал и вышел, сдержавшись чтобы не ляснуть дверью. — Любимый мой, родной...
Я поверить не мог, что покидаю Афганистан. Эти три месяца слились для меня в один жаркий, длинный, душный полдень, до краев забитый невероятными встречами, горными дорогами, запахом бензина, плова, спирта, пороха, человеческй крови и пота. Это не было похоже ни на один из фильмов или передач, что я смотрел тогда, в будущем. И ни на одно место из тех, где я побывал здесь, в прошлом.
И теперь, стоя на бетонных плитах Кабульского аэропорта, я отчетливо ощущал — сюда мне еще предстоит вернуться. Мне — или Белозору?
Этот вопрос вызвал в душе неприятный холодок самим своим появлением. От дурных мыслей меня отвлек топот солдатских ботинок и нерешительное сопение за спиной. Обернувшись, я увидел смуглого голубоглазого десантника — совсем молодого, скорее всего даже — из солдат первогодков. Крепкий, широкоплечий, невысокий, с вихрастыми волосами... Его лицо было мне знакомо, но вспомнить, как его зовут, я не мог. До тех самых пор, пока он не заговорил:
— Вы — Белозор? Товарищ Белозор, вы что — улетаете? А как теперь...
— Что — теперь?
— Теперь страшновато будет, — шмыгнул носом он.
— А до этого не было?
— Ну, мои пацаны говорили, что вы можете, ну... Ну, по руке, это самое...
— А звать тебе как, это самое?
— Максим Гвоздев!
— Ох! — в голове моей будто взорвалась бомба.
Я писал про него — через сорок лет! Он был наш, дубровицкий! Но помнил-то я Максима Сергеевича уже взрослым, состоявшимся мужиком, пожившим и успешным. Начальник фанерного цеха на ПДО — это не шутки! Женат, дети, внуки, джип-триалом занимается... Будет заниматься. Потому что — водитель, фанат мощных машин и всего, что с ними свяязано. Был ранен во время перегона колонны на Кандагар, едва выжил. То есть — еще не был, это осенью, кажется, произойдет. Надо посоветовать ему обратить внимание на бронирование кабины "Урала", что ли...
— Давай сюда руку, Максим Сергеевич, — сказал я, и, присмотревшись к его покрытой несмываемыми пятнышками машинного масла ладони, улыбнулся. — Веди себя хорошо, не пей водку, чаще пиши письма маме, не добавляй зла... И повесь на дверцы кабины бронежилеты — с обеих сторон. Они вроде как раз вот-вот в Витебскую дивизию поступать начнут. Хорошо? Понял меня?