Перед глазами появилось яркое пятно. Не свет фар. Но и не свечение «в конце туннеля».
— Зрачок сужается, — услышал я. — Запиши…
Понял, что лежу в больнице.
Сделал такой вывод из-за запаха антисептика. Почувствовал его давно — после того, как стал видеть свет. Но раньше ни о чём не размышлял: не думал — просто существовал, будто растение. Наблюдал за тем, как тьма временами сменялась светом. Улавливал звуки (в том числе и разговоры людей).
Мысль о больнице меня не испугала и не обрадовала. А вот воспоминания об аварии заставили моё сердце забиться чаще. Услышал взволнованные голоса. Подумал, что если сердце бьётся — значит: я выжил. Хорошо это, или плохо — не понял. Отметил, что выжил в аварии… но не чувствовал боль.
Не чувствовал ничего, кроме больничного запаха.
— … Вчера разговаривала с твоей учительницей, — говорила женщина. — Сообщила, что ты идёшь на поправку…
Её появление (в палате?) делило для меня время на дни. Женщина приходила вечером — я так решил, потому что после её ухода исчезал и солнечный свет (сменялся на тусклый искусственный). Она усаживалась на скрипучий стул рядом со своим сыном Мишей, рассказывала ему о всяческих глупостях, призывала парня (судя по её словам, он учился в третьем классе) поскорее выздоравливать. Развлекала женщина и меня. Невольно прислушивался к её болтовне; немного завидовал мальчику: моя родня в нашей палате пока не появлялась (не знали о том, что я в больнице?).
— …Она сказала, что уже выставила тебе годовые оценки. У тебя в этом году вышла только одна тройка — по математике. Знаешь, я тоже не дружила с цифрами. Это не страшно. Зато по русскому языку у тебя четвёрка. Как ты мне и обещал.
Мне показалось, что женщина всхлипнула.
— Ты молодец, Мишутка, — продолжила она после паузы. — Настоящий мужчина. Пообещал исправить оценку по русскому — выполнил обещание. Я и не сомневалась, что так будет. Я горжусь тобой, сын. Можешь считать, что начальную школу ты уже закончил.
Вслед за обонянием и слухом вернулось зрение. Я отметил это, когда тьма сменилась не просто светом, а покрытым сеткой трещин потолком и такими же белыми стенами больничной палаты. Разглядывал тесное помещение, где лежал (именно лежал: видел металлическое изножье своей кровати), наблюдал за покачиванием зелёных ветвей за окном. Пытался сообразить, почему меня так поразил вид из окна. Понял причину своего изумления, когда вспомнил: я попал в аварию в начале декабря — листвы на деревьях тогда не было.
Изменение в моём состоянии не укрылось от внимания больничного персонала. Уже через несколько минут после моего пробуждения вокруг меня суетились люди в белых халатах. Усатый медик (доктор?) водил перед моим лицом карандашом — я послушно следил за кончиком карандаша взглядом. Силился выдавить из себя хоть слово, но лишь сглатывал слюну: шевельнуть языком не получалось. Мои усилия заметил медик — он спрятал карандаш в карман халата, усмехнулся, покачал головой.
— Не всё сразу, молодой человек, — сказал он. — Не всё сразу.
В этот же день я увидел и лицо женщины, чей голос слышал на протяжении довольно продолжительного времени, пока находился в больнице. Она пришла в палату ближе к вечеру. Подошла к моей кровати почти бесшумно, как и раньше. Именно к моей кровати — не к кровати неподвижного соседа. В этот раз я заметил её присутствие до того, как она заговорила. Узнал не только её голос, но и запах её духов, напоминавший аромат цветов апельсинового дерева.
А вот лицо женщины знакомым мне не показалось. Если я и видел его раньше, то совершенно не запомнил. Хотя на память раньше не жаловался. С любопытством разглядывал молодую (едва за тридцать) розовощёкую женщину; невольно засмотрелся в её большие блестящие карие глаза. Отметил старомодную короткую стрижку (неужто такие снова вошли в моду?). Увидел, как по скулам женщины вдруг одна за другой заскользили чуть подкрашенные тушью слёзы.
Женщина склонилась над моей кроватью, приподняла чью-то руку (неужели мою?) — тонкую, с узловатыми детскими пальцами — поднесла её к своему лицу, принялась покрывать поцелуями. Я не чувствовал её прикосновений. Следил за действиями женщины с удивлением и… непониманием. Промелькнула мысль, что ко мне в палату пустили сумасшедшую. Потому что женщина явно ошиблась, приняла меня за кого-то другого. Я лишь убедился в своих подозрениях, когда женщина заговорила.
— Мишенька, — произнесла она. — Сыночек…
Безумной женщина не выглядела. Как и не показалась мне агрессивной. Её речи не походили на бессвязное бормотание. Звучали негромко, но чётко и понятно (с едва заметным южнорусским акцентом). Я слушал рассказы женщины — пытался если не вспомнить, то хотя бы представить всё то, о чём она говорила. Потому что заподозрил: сумасшедшим может оказаться вовсе не она. Смотрел женщине в глаза. Сегодня её голос мне казался необычно бодрым. Словно в жизни женщины произошло долгожданное радостное событие.
Она наглаживала и целовала (мою?) руку (я по-прежнему не ощущал прикосновений), глотала слёзы. И говорила: рассказывала о неизвестных мне людях, пересказывала содержание старых советских фильмов для детей, то и дело обращалась ко мне (называла своим сыном Мишей). На моего соседа по палате внимания не обращала. Отметил: заходившим в палату медсёстрам и санитаркам её поведение странным не казалось. Во всяком случае, удивления и тревоги я на их лицах не увидел.
Женщина просидела в моей палате до самого вечера. Меня не утомило её присутствие. Когда она ушла, за окном уже стемнело — я сразу же уснул.
А на следующее утро я присмотрелся к своему телу. Потому что отметил в своём облике странность: я словно уменьшился в размерах. Мелькнула мысль о том, что мне ампутировали ноги. Но ноги я рассмотрел (когда над ними колдовала медсестра), пусть они и показались мне чужими (тонкие, с гладкой белой кожей). Списал их странный вид на долгое пребывание в кровати. Ведь с декабря прошёл не один месяц — за такое время немудрено похудеть (особенно, лёжа на больничной койке).
Сколько я пролежал в больнице? Нынешнюю дату я пока не знал. Но, судя по листве на деревьях за окном, на улице давно не зима. От долгой неподвижности мышцы на моём теле превратились в кисель. Но руки и ноги на месте — в этом я убедился. Как и в том, что ко мне возвращалась способность здраво мыслить. Решил: пусть я всё ещё и не чувствовал своё тело, но внешне оно не походило на собранные наспех после автомобильной аварии человеческие останки.
Заговорил я через два дня после того, как вновь обрёл зрение. Сделал это неожиданно даже для себя. Но радовался своему достижению не в одиночестве. Во-первых, ко мне в палату подселили рыжеволосого конопатого мальчишку лет восьми (моего прежнего соседа увезли ещё вчера). Он тут же обследовал свою и мою тумбочки; рассказал, что его скоро выписывают, что он остался в своей прошлой палате в одиночестве — его перевели ко мне, чтобы он «не нахватался микробов» от «новеньких» больных.
Во-вторых, снова пришла называвшая меня своим сыном женщина. Принесла мне банку с похожей на бульон мутной жидкостью. В этот раз она явилась раньше — я заподозрил, что сегодня выходной. Женщина приветливо улыбнулась; поздоровалась со мной и с моим рыжим соседом; села на стул с деревянной скрипучей спинкой, взяла меня за руку. Отметил, что обрадовался её необычно раннему визиту. Вдохнул аромат апельсиновых цветов, на время затмивший запах карболки. С трудом разомкнул губы(!), пошевелил языком(!).
— Кто ты? — спросил я.
Мои слова прозвучали резко и грубо. Я хотел спросить у женщины, как её зовут. Но вовремя понял, что длинную фразу пока не осилю — сократил её до короткого вопроса. Мой каркающий голос прозвучал неожиданно для гостьи. Женщина вздрогнула и приглушённо пискнула. Прижала ладонь к губам, всхлипнула. Смотрела на меня, как на… чудо. Шумно дышала. В её глазах вновь собралась влага — капли слёз перевалили через преграду из ресниц, заскользили по скулам и щекам женщины.