— Миша, что ты видел? — прошептала Елизавета Павловна.

Она склонила голову, чтобы лучше расслышать мой ответ.

Я подался вперёд, приблизил губы к уху Каховской.

— Её зовут Фаина Руслановна, — сказал я. — Оперировать будет доктор Рыбин.

Кашлянул (запершило в горле), сделал глоток воды.

— И что? — спросила Елизавета Павловна.

Я ответил:

— Она умрёт во время операции.

— Как ты, Иванов? — спросила Зоя.

Она уселась рядом со мной на диван. Нервно покусывала губы, рассматривала меня (насторожено), теребила край халата. Мне почудилось, что на её загорелом лице добавилось серых оттенков (Зоя не побледнела — скорее потемнела).

Девчонка не выразила восторга, когда Елизавета Павловна велела ей за мной «присмотреть». Но и не спорила с матерью (лишь растеряно хлопала глазами). Видел: она не понимала, что именно должна делать — развлекать меня, следить за моим самочувствием или вовсе не беспокоить. Зоя с тревогой заглядывала мне в глаза. Она походила на сжатую пружину, готовую в любой момент распрямиться — броситься за помощью.

— Успокойся, — сказал я. — Всё уже закончилось — я в полном порядке.

— Ага, как же…

Заметил, что Зоя недоверчиво нахмурилась.

— Расслабься, Каховская, — сказал я. — Ты не в первый раз видишь мои приступы — могла бы уже к ним привыкнуть.

— Дурак ты, Иванов!

Девчонка обижено поджала губы, скрестила на груди руки.

— Как можно к такому привыкнуть?! — сказала она. — Ты бы видел себя: не шевелился, закатывал глаза. И слюна изо рта — фу! Мама испугалась, что ты проглотишь язык — едва открыла тебе рот. Разве к такому привыкнешь?

Я вздохнул.

Сказал:

— Слюна изо рта — это, конечно, жесть. Но и не самое страшное, что случается. Бывает и не такое. А люди, Каховская, ко всему привыкают — уж можешь мне поверить. Даже к тому, к чему привыкать не нужно.

Я посмотрел на неплотно прикрытую межкомнатную дверь.

Мысли уже не метались в голове — рассуждал спокойно.

— А родители твои сейчас чем заняты? — спросил я.

— Мама с подружкой заперлись на кухне, — сказала Зоя. — Гадают на кофейной гуще. Выдел когда-нибудь такое? Нет? Это когда варят кофе, выпивают его. Переворачивают чашки и ждут, когда вся эта противная жижа со дна стечёт на блюдце. А потом рассматривают засохшую грязь в чашках и спорят, на что она похожа. Выдумывают всякую ерунду. Как малыши из ясельной группы. Смешно за этим наблюдать.

Зоя фыркнула.

— Моя мама любит гадать, — сказала она. — Говорит, что многие её предсказания сбываются. Но я в это не верю. Во все эти гадания — тоже. Советские люди не могут верить в такую ерунду. Мы же не дикари; и не малограмотные крестьяне. Я думаю, что мама тоже не верит во все эти чудеса. Она коммунистка! И директор магазина. Мама просто развлекается. Как и мы, когда в пионерском лагере вызывали Пиковую даму.

Каховская поморщила нос — будто вдруг вспомнила о чём-то неприятном.

— А вообще… — произнесла Зоя. — Мама запрещает говорить об этих её… увлечениях. Особенно одноклассникам. Потому что ваши родители любят сплетничать. А я тут… все её секреты тебе выложила. Ворона. Но это всё из-за тебя, Иванов! Напугал ты меня своими припадками! Вот я и проболталась. Но ведь ты же моей маме об этом не расскажешь? Правда? Пионеры должны хранить тайны!

Зоя прикоснулась к моей руке — я вновь подивился тому, какие у неё холодные пальцы.

— Никому не скажу — отвечаю.

— Что? — переспросила Каховская.

— Обещаю, что не проболтаюсь, — повторил я. — Честное пионерское!

Зоя посмотрела мне в глаза — словно включила детектор лжи.

— И на своём пионерском галстуке поклянёшься? — спросила она.

— Поклянусь.

Девчонка вздохнула.

— Ну, тогда ладно.

Улыбнулась.

— Но мне больше нравится смотреть, как мама раскладывает карты, — сказала она. — Все эти «казённые дома», «трефовые валеты» и «бубновые хлопоты» звучат необычно, как в приключенческой книжке. Как думаешь, Иванов, Ассоль тоже гадала на своего суженого? Считаешь, она пыталась узнать, когда появится корабль с алыми парусами? Раскладывала карты? Или высматривала картинки в кофейной гуще?

Я пожал плечами.

— Этот момент мне не запомнился.

— Ещё бы! — сказала Зоя. — Вам, мальчишкам, про всякие глупости читать интересно. По-настоящему серьёзные вещи вы пролистываете. Как мой папа. Он только свои новости смотрит, да про хоккей и футбол. И ещё кассеты с этими «стрелялками» по вечерам крутит. А мне их смотреть не разрешает. Говорит: они не для детей. Значит, про войну смотреть мне можно, а про бандитов — нет. Разве это справедливо?

— Ты сама назвала «стрелялки» глупостями, — сказал я. — Смотри умные фильмы.

Зоя закатила глаза.

— Мало ли что я сказала, — произнесла она. — Не в этом дело. Разве не понимаешь? Сплошная несправедливость вокруг. Даже дома! И притеснения — как будто мы не в Советском Союзе живём, а в какой-то Америке. О гаданиях не рассказывай. Фильмы, где показывают кровь, не смотри. Когда на экране целуются — отворачивайся. Будто мне не десять лет, а два года или три. Смешно! И возмутительно.

Девчонка покачала головой, встала с дивана.

— Как, ты говорил, звали того писателя, что «Алые паруса» сочинил?

— Грин, — сказал я. — Александр Грин.

— Поищу пока эту книгу, — сообщила Зоя. — Раз уж я всё равно здесь. А то от тебя толку немного: не запомнил даже самых важных вещей. Не удивлюсь, если ты их пролистывал — искал всякие драки и приключения. Я права? Права. Ты и книгу-то, небось, не открывал. Тебе мама её вслух читала. Вот ты самое интересное и пропустил: думал о всякой ерунде. Как ты сказал? Александр Грин?

Зоя Каховская ходила вдоль книжных полок (их в этой комнате оказалось немало — двадцать штук), водила по корешкам книг пальцем. Она склонила набок голову, шевелила губами. Бормотала: «Горький, Тургенев, Толстой, Пушкин, Лермонтов, Мамин-Сибиряк, Пришвин…» Я рассматривал её укутанное в халат тело. И рассуждал о том, привыкну ли я к тому, что должен теперь «интересоваться» вот такими неоперившимися ещё цыплятами, а не их мамашами. Склонялся к мысли, что любовные похождения ещё долго будут «не для меня». Ведь даже Надя Иванова и Лиза Каховская казались мне «сопливыми девчонками».

Я поинтересовался у Зои, дома ли её отец.

— Вон он, на балконе сидит, — сказала Каховская. — Не чувствуешь, разве, что дымом воняет? Мама ему в квартире курить не разрешает. Вот он и поставил на балконе стол и кресло. Сегодня он с самого утра пыхтит сигаретами: наверное, опять у него на работе что-то стряслось. Такое часто бывает. Потому что мой папа — старший оперуполномоченный. А это тебе не какой-то там… простой участковый.

— Я… выйду к нему? Поздороваюсь.

Каховская не обернулась. Повела плечами.

— Иди, — сказала она. — Кто тебе не даёт?

Она крохотными шажками брела вдоль гостиного гарнитуры. Царапала ногтем корешки книг. И проговаривала: «…Симонов, Шолохов, Полевой, Васильев, Бабель, Гайдар, Заболоцкий…»

Я подошёл к балконной двери, посмотрел сквозь покрытое отпечатками рук стекло. Зажмурился от яркого света, приложил ко лбу ладонь — спрятал глаза от ослепительного пятна-солнца. И первым делом увидел перед собой густую тополиную крону, до которой (как мне показалось) можно было дотянуться рукой. Ветер шевелил листья на дереве — те блестели на солнце, будто не настоящие, а вырезанные из зелёной фольги. Даже свозь стекло я слышал многоголосый щебет и свист прятавшихся в листве птиц. И различал частое покашливание — это «подавал голос» старший оперуполномоченный Верхнезаводского УВД Юрий Фёдорович Каховский.

Майор милиции восседал на деревянном кресле (повернувшись ко мне спиной), наряженный в белую майку и треники с тремя лампасами на каждой из штанин. Он лениво подносил к губам наполовину истлевшую сигарету, выпускал в древесную крону струйки дыма. Разглядывал картинки в журнале «Работница» (в том самом номере: за июль тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года). Я взглянул поверх его плеча — отметил, что у Каховского неплохой вкус: мне тоже приглянулись те молоденькие работницы, чьи фото привлекли внимание майора милиции. Я толкнул незапертую дверь — в лицо дохнуло жаром, будто я заходил в парилку.