Уже на следующий день утром подруги убитой (Нина Терентьева и Екатерина Удалова) сообщили милиционерам, что у Оксаны был «роман» с взрослым мужчиной. Локтева хранила втайне от подружек имя своего «возлюбленного». Мать жертвы тоже «что-то такое» подозревала (неоднократно находила у дочери деньги и дорогие подарки) — убеждала дочь, что той рано ещё «соваться» во взрослую жизнь. Но Оксана на слова родительницы отвечала лишь улыбкой — говорила, что «сама разберётся в своей жизни». Подруги убитой предполагали (сделали такой вывод из обмолвок Локтевой), что ухажёр девушки работал учителем в их школе. А незадолго до своей смерти Оксана поведала Удаловой, что скоро раскроет подругам его имя.

В тот же день в комнате для учителей семнадцатой школы нашли свёрток с окровавленным ножом — тот лежал на столе у стены, где любил восседать учитель истории. Но в то утро за тем столом видели моего папу. Мать Оксаны Локтевой нож опознала (позже и экспертиза подтвердила, что на клинке — кровь убитой девятиклассницы). Историка в тот день не оказалось в городе: он ещё в пятницу улетел в Новосибирск на похороны тётки — вернулся лишь в среду. А моего отца (Виктора Егоровича Солнцева — учителя физики из школы номер семнадцать города Великозаводска) милиционеры задержали. На мои слова о том, что папа в воскресенье весь день был со мной, милиционеры не обратили внимания. Мы с тёткой думали, что отца вот-вот отпустят: милиционеры поймут, что он невиновен.

Но потом папа признался в убийстве Оксаны Локтевой.

И в моей жизни начался «кошмар».

Я не сомневался, что Виктор Солнцев Локтеву не убивал. Потому что у него не было такой возможности. Сколько я не напрягал потом память, но так и не вспомнил, чтобы папа в то воскресенье оставлял меня одного в комнате дольше, чем на пару минут. Что бы убить девятиклассницу ему понадобилось бы отлучиться из нашей квартиры минимум на полчаса. Но двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года такого не случалось — Виктор Солнцев весь день до позднего вечера был у меня на виду… но только у меня. Никто из соседей не подтвердил его алиби. И в то же время, папу в тот день не видели и вне квартиры — и уж тем более, рядом с домом Оксаны Локтевой.

Любому здравомыслящему человеку было бы понятно, что найденный в учительской нож никоим образом не делал моего отца виновным в преступлении (папиных отпечатков пальцев на орудии убийства не обнаружили). Тем более что и подруги убитой не указывали на Виктора Солнцева, как на любовника девятиклассницы (не говорили об этом с уверенностью — лишь твердили, что «может быть он, а может и не он»). Соседи Локтевых папу не опознали. Мать Оксаны тоже не припомнила, чтобы видела «физика» у себя в гостях. Папа выглядел жертвой наговора и милицейского произвола. Но на свободу отца не отпускали, хотя его сестра и обивала пороги милицейских начальников. А потом нам сообщили о папином признании.

Почему отец мог признаться в убийстве школьницы, мне намекнул потом бывший майор милиции Каховский (не сказал «прямым текстом» — просто намекнул). С его слов, «признания в те времена получали и не от таких». Получение «чистосердечного признания» — «верный» способ «в кратчайшие сроки» отчитаться перед руководством за раскрытие преступления. Об этом же говорил и тот факт, что за преступления Михасевича в тюрьму упрятали четырнадцать человек (а сколько человек расплачивались за «грехи» Чикатило?). Папа тоже взвалил на себя чужую вину: «сломался» или «поддался на уговоры следователя» — я точно не выяснил, почему он себя оговорил. Вот только в его признание поверили не все.

Через четыре месяца, когда исчезла Нина Терентьева, и зарезали Екатерину Удалову (Оксана, Нина и Катя не просто дружили — они жили в одном доме, в одном подъезде), в папиной невиновности усомнился и Юрий Фёдорович Каховский, старший оперуполномоченный Верхнезаводского УВД, майор милиции (тот самый человек, что задерживал моего отца в сентябре). Каховский предположил, что все три происшествия связаны между собой, что действовал один и тот же преступник. Но у милиции уже были признательные показания по двум убийствам. А тело Нины Терентьевой так и не нашли. Потому майору Каховскому велели «не мутить воду». А когда Юрий Фёдорович не успокоился — его обвинили в «подтасовке фактов» и вскоре уволили.

Оксана Локтева и Нина Терентьева вышли из актового зала. Они весело переговаривались, смеялись. Шагали девицы не в школьной форме — в одинаковых бежевых блузах и в модных сейчас «варёных» джинсах-бананах. На меня, на Зою Каховскую и на Вовчика подружки внимания не обращали (не оглядывались). Изредка здоровались с шагавшими им (и нам) навстречу старшеклассниками (кому-то махали руками, кому-то посылали «воздушные поцелуи»). Из актового зала девятиклассницы направились к выходу из школы (не задерживаясь, но и не особенно торопясь). Меня их маршрут более чем устраивал. Ведь я собирался схватить Оксану Локтеву за руку.

Я намеревался повторить то, что уже дважды проделал перед сеансами гадания в квартире Каховских (а до того — с Вовчиком и с Зоей в больнице). Вот только в этот раз почти не сомневался в исходе своего эксперимента. Ведь был уверен, что Оксану Локтеву убьют меньше чем через три недели. А это значило, что «припадок» у меня при касании к коже девицы обязательно случится. Потому я и не решился прикасаться к девятикласснице в школе: не желал привлекать к себе ненужное внимание и возвращать себе Мишино прозвище. Да и не хотел я ронять своё бесчувственное тело на землю: ни к чему мне лишний раз ударяться головой о землю и пачкать школьную форму.

— Вовчик, помнишь, что со мной дважды случалось в больнице? — говорил я.

Вовчик и Зоя Каховская с серьёзными лицами вышагивали рядом со мной — слушали мои наставления. Рыжий мальчишка чуть склонил голову (будто целивший рогами во врага молодой бычок), покусывал губы, сжимал кулаки. Мне казалось: он всё ещё переживал из-за того, что нас выставили из актового зала (представлял вечерний разговор с братом?). Хмурила брови и Зоя — сверлила взглядом спины девятиклассниц. Узел её пионерского галстука слегка сместился вбок; с правого плеча девочки соскользнула лямка фартука — Каховская поправила её не глядя, будто почесала за ухом.

— Это когда я терял сознание и «закатывал» глаза, — уточнил я. — Вспомнил?

Вовчик кивнул, провёл рукой под носом.

— Помню, — сказал он. — А чё?

— Замечательно, — сказал я. — Сейчас произойдёт примерно то же самое: у меня будет «приступ» — как только мы выйдем из школы. Потому и прошу вас мне помочь.

Зоя повернула ко мне лицо (встревоженное), попыталась заговорить — жестом попросил её промолчать.

— Так надо, Каховская! — сказал я. — Поверь мне.

Указал на спины девиц, которые маячили уже у самого выхода.

Продолжил:

— На улице я подойду к тем старшеклассницам. Когда отойдём от школы — туда, где будет поменьше народа. Возьму за руку вот ту девчонку, что с красной сумкой. И тут же повалюсь без чувств.

— Но!..

Зоя не договорила: вновь отреагировала на мой жест.

— Так надо! — повторил я. — Хочу кое-что понять. Без «приступа» не обойтись. Ваша задача — не дать мне грохнуться на землю. И всё. Кричать и звать на помощь не нужно.

Взглянул на Вовчика.

— Поможете мне?

Рыжий кивнул, развёл руками.

— Не вопрос, — сказал он.

— Миша, а может не надо? — спросила Зоя.

Взяла меня за локоть, будто пыталась удержать.

— Не дрейфь, Каховская, — сказал я. — Ничего страшного со мной не произойдёт. Припадки случались со мной уже столько раз, что стал к ним привыкать. Неприятная, конечно, процедура. Но без неё сейчас не обойтись. Главное — вы сами не испугайтесь.

И добавил:

— Буду падать — не пытайтесь меня удержать на ногах. Просто придержите моё тело, чтобы я не разбил затылок и не расквасил себе физиономию. И уложите меня на асфальт. Больше ничего со мной делать не нужно. Понятно? И не зовите на помощь.