Виктора Егоровича у нас в гостях не застал. Тот всегда возвращался домой пораньше, когда Павлик оставался там в одиночестве. Вовчик в моё отсутствие у Солнцевых надолго не задерживался, а Валера Кругликов и Света Зотова гостили у Паши по выходным. Однако я всё ещё чувствовал в воздухе запах папиного одеколона. Да и с Надиных губ не сошло покраснение от долгих и страстных поцелуев. Надежда Сергеевна заметила направление моего взгляда, спешено опустила лицо. И вдруг о чём-то вспомнила — сверкнула глазами и умчалась в свою комнату. Я снял в прихожей верхнюю одежду (пометил в уме, что нужно натолкать во влажные ботинки газетную бумагу). И услышал Надино громкое и торжественное: «Па-па-па-пам!» Увидел в руках Ивановой вещицу из бежевого кожзама.

— Как тебе Зоин рюкзачок? — спросила Надежда Сергеевна.

Она повертела своё изделие, разглядывая (и показывая его мне) со всех сторон. Я опознал в нём бывшую сумку (точнее, две сумки) — больше по цвету материала, нежели по форме изделия. Знакомые по моей прошлой жизни женские рюкзаки оно пока напоминало лишь (очень) отдалённо.

— Это не окончательный вариант, — сказала Надя. — Он не сильно похож на твой рисунок. Но скоро он преобразится. Вот этого пятна не будет: я прикрою его нашивкой с вышивкой. Здесь я прострочу машинкой — пока соединила вручную. А ещё добавлю ручку… вот так. И пристрочу вот здесь лямки.

Я вообразил все те изменения в облике будущего рюкзака, о которых говорила Надежда Сергеевна. Но так и не понял, преобразят ли они его к лучшему. Заверил Иванову, что не сомневался и не сомневаюсь в её мастерстве. Заявил, что Зое Каховской наш подарок непременно понравится.

— Люблю тебя, мама, — добавил я. — Ты самая лучшая.

Набитый картошкой и отбивными живот помогал мне отгонять сон. Ещё с прошлой жизни я не любил спать на полный желудок. Однако выработанная в больнице (в мае-июне) привычка рано засыпать напомнила о себе и сегодня: я то и дело зевал, потирал глаза. И прислушивался к доносившимся из Надиной комнаты звукам (там бубнил телевизор). Обычно перед рабочим днём Надежда Сергеевна ложилась в кровать едва ли не раньше меня. Но в этот раз она будто испытывала моё терпение. Телевизор не умолкал, а Надины шаги то и дело раздавались в прихожей: Иванова то наведывалась в кухню (громыхала чашками и чайником), то посещала уборную. Временами она заглядывала ко мне, интересовалась, почему я не спал — жаловался ей на бессонницу.

Я шарил взглядом по комнате — увидел дату на календаре: тринадцатое декабря. И тут же вспомнил расспросы Фрола Прокопьевича о теперь уже экс-министре МВД СССР Николае Анисимовиче Щёлокове. Когда-то я читал статьи в интернете о вражде Щёлокова с Андроповым (просто из любопытства). И уже в этой жизни выдал некоторые её подробности генерал-майору Лукину. Фрол Прокопьевич выспрашивал у меня о последствиях той опалы, в какую попал Николай Анисимович после смерти Брежнева. Я вспомнил многие даты: когда бывшего министра исключили из КПСС, когда его лишили звания генерала армии. Упоминал я и о том, что Щёлокова лишат всех государственных наград, кроме боевых. «Уже лишили, наверное, — подумал я. — Вчера, указом Президиума Верховного Совета СССР».

Я снова взглянул на цифру тринадцать на календаре. Сегодня некогда всесильный министр Щёлоков застрелился. Так случилось в моей прошлой жизни. Дату я запомнил, потому что долго рылся в интернете: выяснял, где именно покончил с собой Николай Анисимович. Одни источники утверждали, что случилось это на его даче в Серебряном бору. Другие заявляли, что перед смертью бывший министр вернулся с карабином сына в квартиру на Кутузовском проспекте. Разнилась и информация о написанных Щёлоковым письмах — в частности, о письме к генсеку Черненко. В некоторых статьях утверждали, что Константину Устиновичу бывший министр отправил письмо за три дня до смерти. Другие «информированные источники» говорили, что послание генсеку нашли рядом с телом Щёлокова.

До «правды» я тогда так и не докопался: отвлёкся на другие дела. Потому рассказывал Лукину о письме к Черненко в формате «или, или». Как и о месте самоубийства бывшего главного милиционера СССР. Сказал, что во всех версиях присутствовал карабин и письмо. Не отличалась в источниках и дата: тринадцатое декабря — на следующий день после известия о лишении Николая Анисимовича госнаград и звания Героя Социалистического Труда. На мой вопрос о том, почему он вдруг так заинтересовался судьбой Щёлокова, бывший боевой лётчик ответил уклончиво (в духе «видел его — неплохой он мужик»). «Та самая» дата (тринадцатое декабря) подходила к концу. Я прислушивался к звукам из телевизора за стеной и размышлял: увижу ли я завтра в газетах некролог Щёлокову.

Надежда Сергеевна уснула ближе к полуночи — за четверть часа до этого в её комнате умолк телевизор. Я так и не выяснил причину Надиной сегодняшней бессонницы. Сам бы я уже видел десятый сон, если бы не завёрнутый в грязную газету и в мокрое полотенце нож, дожидавшийся своего часа под моей кроватью. Я не однажды представлял, как отреагировала бы на папино задержание милиционерами Надя Иванова. Гадал: а поверила бы она в причастность её жениха к смерти Оксаны Локтевой? Вспоминал и о том, что в прошлом я сам временами сомневался в папиной невиновности. Пусть я и просидел вместе с отцом весь тот день дома (когда умерла та девятиклассница). Но после, уже взрослый, читал «умные» статьи об избирательности памяти — особенно детской.

В этой жизни свидетелями невиновности Виктора Солнцева стал не его сын — двадцать третьего сентября все Надины подружки не спускали с Пашиного отца глаз. Вариант с «избирательностью» памяти окончательно отпал. И я с нетерпением ждал возможности прикоснуться к лежавшему под кроватью ножу. Уже предчувствовал, что сегодня непременно узнаю, кто испоганил мне прошлое детство, из-за кого мой отец тогда очутился в тюрьме, и кто всё же убил Оксану Локтеву. Меня не страшило неприятное зрелище. Однако я прекрасно представлял, чем завершится сегодняшнее видение: видел на фотографиях, что сотворил преступник со своей жертвой. Мысленно я повторял наставления Каховского: «Убийство уже произошло. Моя задача — только опознать убийцу».

Я встал с кровати, прогулялся в уборную. На обратном пути заглянул в комнату к Наде. Подошёл к Ивановой — убедился, что та уснула (Надежда Сергеевна всегда спала, запрокинув голову и приоткрыв рот). Поправил на её груди одеяло — натянул его до Надиного подбородка (будто одному из своих сыновей). Прикрыл в гостиной дверь и на цыпочках вернулся в свою спальню. Там светила тусклая настольная лампа (сегодня я заявил Мишиной маме, что не усну в темноте) — она украшала стены тенями. Я прикрыл дверь, взял с письменного стола приготовленную с вечера газету («позабыл» её на столешнице, когда набивал бумагой ботинки), уложил газету поверх одеяла. И уже на ней разместил на кровати принесённый из городского парка грязный свёрток, пахнувший картофельной гнилью.

Отметил: наблюдать за убийством глазами преступника не только менее болезненно, чем «залезая» в шкуру жертвам, а ещё и комфортнее. Никаких падений на асфальт — усаживайся удобно, словно в кинотеатре, и «наслаждайся» зрелищем. Вот только зрелища во время «приступов» случались однообразные: заканчивались если не сном от наркоза или снотворного, то болезненной смертью. Девятиклассница Оксана Локтева уже фигурировала в моих видениях. В прошлый раз она преспокойно задремала на диване — на этом моменте тот «приступ» завершился. Однако я уже догадывался, что нынешний «припадок» не пройдёт столь же мирно. На это намекали оба прошлых опыта моего «контакта» с орудиями преступлений: с немецким кинжалом и с витым телефонным шнуром.

Я забрался на кровать, положил под поясницу подушку. Сердце билось спокойно, будто я всего лишь намеревался прочесть перед сном пару глав скучного романа. Настольная лампа не светила мне в лицо. Но её свет позволил мне разглядеть грязные пятна на газетной бумаге свёртка, украденного мной в сентябре из учительской. «Это точно будет не отец, — сам себя мысленно заверил я. — Он не мог в тот день быть одновременно в двух местах. Ведь я расспрашивал Надю. Та чётко вспомнила: Виктор Егорович не покидал её квартиру ни на секунду в то время, когда я читал в подъезде Локтевой Достоевского». Вода, пропитавшая газетную бумагу, подтаяла — скрывавшая полотенце и нож газета почти бесшумно рвалась под воздействием моих пальцев.